Горшок

Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем.

Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:

—  Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сва­рила, а горшок тебе мыть!

—  Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.

—  А и не подумаю!

—  И я не стану.

—  А не станешь — пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.

Стоит горшок немытый.

—  Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!

—  Сказано — твое дело, ты и мой!

—  Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.

—  Ладно, лезь на печь, там видно будет. Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. При­шла темна ноченька, потом утро настало.

Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.

Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.

Соседки уже коровушек прогнали.

—  Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли поздорову?

—  Да, бывает, позапозднилась. Обратно пой­дем — не встретим ли...

И обратно идут — нет Маланьи.

—  Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.

—  Маланья, матушка!

А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.

—  Почто коровушку-то не прогоняла? Ай не­здоровилось?

Молчит баба.

—  Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?

Молчит баба, ни слова не говорит.

—  Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий!

Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.

—  Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Вспо­лошилась соседка:

—  Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:

—  Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат — пластом — одна на лавке, дру­гой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?

Прибежали бабы, причитают около них:

—  Матушки! Да что это с вами подеялось-то?.. Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?

Молчат оба что убитые.

—  Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.

Сбегали. Пришел поп.

—  Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?

Поп бороду расправил — да к печке:

—  Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.

Поп — к лавке:

—  Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.

Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.

Поп и говорит:

—  Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.

Той некогда, другой некогда.

—  Да вот, — говорит, — бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет.

А бабка Степанида поклонилась и говорит:

—  Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.

—  Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот, — говорит поп,— возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.

Только это он проговорил, а баба-то, как ошпа­рена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.

—  Это что же такое? — говорит. — Мое-то доб­ро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!

Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:

—  Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.

Из сборника М.М. Серовой