Суп из колбасной палочки

I. Суп из колбасной палочки

—  Вчера во дворце такой пир задали нам, — сказала пожилая мышь другой, которой не удалось побывать на придворном пиршест­ве. —  Я сидела двадцать первой от нашего старого мышиного царя, а это не так уж плохо! И чего только там не подавали к столу! Заплес­невелый хлеб, кожу от окорока, сальные свечи, колбасу, — а потом все начиналось сызнова. Еды было столько, что мы словно два обеда съели! А какое у всех было прекрасное настроение, как легко велась беседа, если бы ты только знала! Обстановка была самая домашняя. Мы сгрыз­ли все подчистую, кроме колбасных палочек, — это на которых колба­су жарят — о них-то и зашла потом речь, и кто-то вдруг вспомнил про «суп из колбасной палочки». Оказалось, что слышать-то про этот суп слышали все, а вот попробовать его или тем более сварить самой — никому не приходилось. И тогда был предложен замечательный тост за мышь, которая сумеет сварить суп из колбасной палочки, а значит — сможет стать начальницей приюта для бедных! Ну скажи, разве не остроумно придумано? А старый мышиный царь встал со своего трона и во всеуслышание заявил, что сделает царицей ту молоденькую мышь, которая сварит самый вкусный суп из колбасной палочки. Срок он назначил — год и один день.

— Ну что ж, срок достаточный! — сказала другая мышь. — Но как же его варить, этот самый суп, а?

Да, как же его варить? Об этом спрашивали все мыши, и молодые и старые. Каждая была бы не прочь попасть в царицы, да только ни у кого не было охоты странствовать по белу свету, чтобы разузнать, как приготовить этот суп. А без этого не обойтись — сидя дома, рецепта не выдумаешь! Но ведь не всякая мышь может оставить семью и родной уголок; да и житье на чужбине не слишком сладкое: там не отведаешь сырной корки, не понюхаешь кожи от окорока; иной раз придется и поголодать, а чего доброго, и в лапы кошке угодить.

Многие кандидатки в царицы были так встревожены этими сооб­ражениями, что предпочли остаться дома, и лишь четыре мыши, молодые и шустрые, но бедные, стали готовиться к отъезду. Каждая избрала себе одну из четырех стран света - авось хоть кому-нибудь повезет, — и каждая запаслась колбасной палочкой, чтобы не забыть по дороге о цели путешествия; к тому же палочка могла заменить дорожный посох.

В начале мая они тронулись в путь и в мае же следующего года вернулись обратно, но не все, а только три; о четвертой не было ни слуху ни духу, а назначенный срок уже близился.

—  В любой бочке меда всегда найдется ложка дегтя, — сказал мышиный царь, но все-таки велел созвать мышей со всей округи.

Собраться им было приказано в царской кухне; здесь же, отдельно от прочих, стояли рядом три мыши-путешественницы, а на место пропавшей без вести придворные поставили колбасную палочку, об­витую черным крепом.

Всем присутствующим велено молчать, пока не выступят путеше­ственницы и мышиный царь не выскажет своего решения.

Ну, а теперь послушаем.

II. Что же видела и чему научилась первая мышь во время своего путешествия

—  Отправившись странствовать по белу свету, — начала мышка, — я, как и многие мои сверстницы, думала, что уже давно разжевала и проглотила всю земную премудрость. Но жизнь показала мне, что я жестоко заблуждалась, и понадобился целый год и один день, чтобы постичь истину. Я направилась на север и вначале плыла морем на большом корабле. Мне говорили, что коки^* должны быть изобрета­тельны, однако нашему коку, по-видимому, не было в этом ровно никакой нужды: корабельные трюмы ломились от корейки, солонины и прекрасной заплесневелой муки. Жилось мне восхитительно, ниче­го не скажешь. Но посудите сами, могла ли я там научиться варить суп из колбасной палочки? Много дней и ночей мы все плыли и плыли, нас качало и заливало волнами; но в конце концов корабль все-таки прибыл в Далекий северный порт, и я выбралась на берег.

Как же все это странно: уехать из родного уголка, сесть на корабль, который вскоре должен стать для тебя родным уголком, и вдруг очу­титься за сотни миль от родины, в совершенно незнакомой стране! Меня обступили дремучие леса, еловые и березовые, и как ужасно они пахли. Невыносимо! Дикие травы издавали такой пряный запах, что я все чихала и чихала и думала про колбасу. А огромные лесные озера! Подойдешь поближе к воде — она кажется прозрачной, как хрусталь; а отойдешь подальше — и вот уже она черна, как чернила. В озерах плавали белые лебеди; они держались на воде так неподвижно, что сначала я приняла их за пену, но потом, увидев, как они летают и ходят, сразу поняла, что это птицы: они ведь из гусиного племени — по походке видно, а от родни своей не отречешься! И я поспешила отыскать свою собственную родню — лесных и полевых мышей, хотя они, сказать правду, мало что смыслят по части угощения, а я только за этим и поехала-то в чужие края. Когда здесь слышишь о том, что из колбасной палочки можно сварить суп, — а разговор об этом поле­тел по всему лесу, — всем это показалось невозможным, ну, а мне-то откуда было знать, что я в ту же ночь буду посвящена в тайну супа из колбасной палочки.

Лето было в самом разгаре, и мне объяснили, что именно поэтому леса так благоухают, травы так душисты, а озера, в которых плавают белые лебеди, так прозрачны и в то же время так темны. На опушке леса, между тремя-четырьмя домиками, был установлен шест высо­той с корабельную мачту. Это был майский шест — его верхушку украшали венки и ленты. Девушки и парни без устали плясали вокруг него и пели под скрипку бродячего музыканта. Когда солнце закати­лось, веселье продолжалось при свете месяца, но я не принимала в нем участия — какое дело мышке до лесного бала! — я сидела в мягком мху и крепко держала свою колбасную палочку. Луна освещала лу­жайку, на которой росло дерево, а лужайка была покрыта мягким и нежным мхом — таким нежным, как, осмелюсь заметить, шкурка мышиного царя, только зеленого цвета, очень приятного для глаз. Вдруг откуда ни возьмись — появились прелестные маленькие суще­ства, ростом мне но колено. Они были совсем как люди, только зна­чительно красивее. Человечки называли себя эльфами и были одеты в нарядные платьица из цветочных лепестков с отделкой из мушиных и комариных крылышек. Это выглядело очень мило. Я сразу же заме­тила, что они что-то ищут, но не могла понять, что именно.

Вот несколько эльфов подошли ко мне, и самый знатный сказал, указывая на мою колбасную палочку:

—  Это как раз то, что нам нужно. Конец заострен превосходно! И чем дольше он смотрел на мой дорожный посох, тем больше восторгался им.

—  Я, пожалуй, могу одолжить его вам на время, но не насовсем, — сказала я.

—  Ну, конечно, не насовсем, только на время, — закричали все, выхватили у меня колбасную палочку и пустились с ней, приплясы­вая, прямо к тому месту, где зеленел нежный мох; там ее и установи­ли. Эльфам, видно, тоже хотелось иметь свой майский шест, а моя колбасная палочка так подходила им, как будто была сделана по заказу. Они сразу принялись ее наряжать и убрали на славу. Вот это, скажу вам, было зрелище!

Крошечные паучки обвили шест золотыми нитями и украсили развивающимися флагами и прозрачными тканями. Ткань эта была такая тонкая и при лунном свете сияла такой ослепительной белиз­ной, что у меня в глазах зарябило. Потом эльфы собрали с крыльев бабочек разноцветную пыльцу и посыпали ею белую ткань, и в тот же миг на ней засверкали тысячи цветов и алмазов. Теперь мою колбас­ную палочку и узнать было нельзя — другого такого майского шеста, наверное, в целом мире не было!

Здесь, словно из-под земли, появилась несметная толпа эльфов. Они были без одежды, но мне они казались еще более красивыми, чем самые нарядные из одетых. Меня тоже пригласили взглянуть на все это великолепие, но только издали, потому что я слишком велика.

Потом заиграла музыка, и какая музыка! Словно тысячи хру­стальных колокольчиков наполнили воздух своим мелодичным зво­ном. Вначале я думала, что это поют лебеди. Но потом мне показалось, будто кукует кукушка и чирикает дрозд, а под конец — будто запел весь лес! Звучали детские голоса, звон колоколов, пение птиц, чудеснейшие мелодии — и все эти дивные звуки неслись с майского шеста эльфов. А ведь этим волшебным инструментом была всего-навсего моя колбасная палочка. Я никак не думала, что из колбасной палочки можно извлечь такие звуки, но оказалось, что все это зависит от того, к кому она попадет.

Я была глубоко взволнована и плакала от избытка чувств, как может плакать только маленькая мышка.

Ночь была очень короткая, — на севере в эту пору они и не бывают длиннее. На рассвете подул ветерок, по зеркальной поверхности лес­ного озера побежала рябь, прозрачные ткани и флаги разлетелись в разные стороны, а качающиеся гирлянды из паутины, висячие мосты и балюстрады — или как там они еще называются, — перекинутые с листа на листок, вдруг исчезли, словно их никогда и не было. Шесть эльфов принесли мне мою колбасную палочку и спросили, нет ли у меня какого-нибудь желания, которое они могли бы исполнить; и я тут же попросила их рассказать, как сварить суп из колбасной палоч­ки.

—  Да так, как мы это только что делали, — сказал с улыбкой самый знатный эльф. — Ты сама все видела, но вряд ли даже узнала свою колбасную палочку.

«Ах, вот о чем они говорят», — подумала я и рассказала им все начистоту — для чего я отправилась путешествовать и что ждут от меня на родине.

—  Ну скажите, — закончила я свой рассказ, — какой прок будет мышиному царю и всему нашему великому государству от того, что я видела все эти чудеса? Ведь не могу же я вытряхнуть их из колбасной палочки и сказать: «Вот палочка, а вот и суп!» Таким блюдом насы­тишься разве что после хорошего обеда.

Тогда эльф провел своим крошечным пальчиком по лепесткам голубой фиалки, потом дотронулся до колбасной палочки и сказал:

—  Смотри! Я прикасаюсь к ней; а когда ты вернешься во дворец мышиного царя, прикоснись своим дорожным посохом к теплой цар­ской груди — и тотчас на посохе расцветут фиалки, хотя бы на дворе была самая лютая стужа. Значит, ты вернешься домой не с пустыми руками. И вот тебе еще кое-что.

Но раньше чем мышка показала это «кое-что», она дотронулась палочкой до теплой груди мышиного царя — и в тот же миг на палочке вырос букет фиалок. Они так благоухали, что мышиный царь прика­зал нескольким мышам, стоявшим поближе к очагу, сунуть хвосты в огонь, чтобы обкурить комнату паленой шерстью: ведь мыши не лю­бят запаха фиалок, от невыносим для их тонкого обоняния.

—  А что еще тебе дал эльф? — спросил мышиный царь.

—  Ах, — ответила маленькая мышка, — просто он научил меня одному фокусу.

Тут она повернула колбасную палочку — и все цветы мгновенно исчезли.

Теперь мышка держала в лапке простую палочку и, поднимая ее над головой, как дирижер, говорила:

—  Фиалки услаждают наше зрение, обоняние и осязание, — сказал мне эльф, — но ведь остаются еще вкус и слух.

Мышка стала дирижировать, и в тот же миг послышалась музыка, однако совсем не похожая на ту, которая звучала в лесу на празднике эльфов: эта музыка сразу напомнила всем о шуме в обыкновенной кухне. Вот это был концерт так концерт! Он начался внезапно — словно ветер вдруг завыл во всех дымоходах сразу; во всех котлах и горшках вдруг закипела вода и, шипя, полилась через край, а кочерга застучала по медному котлу. Потом так же внезапно наступила ти­шина: слышалось лишь глухое бормотание чайника, такое странное, что нельзя было понять, закипает он или его только что поставили. В маленьком горшке клокотала вода, и в большом тоже, — и они клоко­тали, не обращая ни малейшего внимания друг на друга, словно обезумели. А мышка размахивала своей палочкой все быстрее и быс­трее. Вода в котлах кипела, шипела и пенилась, ветер дико завывал, а труба гудела: у-у-у! Мышке стало так страшно, что она даже выро­нила палочку.

—  Вот так суп! — воскликнул мышиный царь. — А что будет на второе?

—  Это все, — ответила мышка и присела.

—  Ну и хватит, — решил мышиный царь. — Теперь послушаем вторую мышь.

III. Что же рассказала вторая мышь

—  Родилась я в дворцовой библиотеке, — начала вторая мышь. — Всему нашему семейству за всю жизнь так ни разу и не удалось побывать в столовой, а уж про кладовую и говорить нечего. Кухню я впервые увидела лишь во время моего путешествия да вот еще сейчас вижу. Честно говоря, в библиотеке мы частенько голодали, но зато мы приобрели большие познания. И когда до нас дошли слухи о царской награде за суп из колбасной палочки, моя старая бабушка разыскала одну рукопись. Сама она эту рукопись, правда, прочитать не могла, но слышала, как ее читали другие, и запомнила такую фразу: «Если ты поэт, то сумеешь сварить суп даже из колбасной палочки». Бабуш­ка спросила меня, есть ли у меня поэтический дар. Я за собой ничего такого не знала, но бабушка заявила, что я непременно должна стать поэтессой. Тогда я спросила, что для этого нужно, — ибо стать поэтес­сой мне было не легче, чем сварить суп из колбасной палочки. Бабуш­ка прослушала на своем веку множество книг и сказала, что для этого нужны три вещи: разум, фантазия и чувство.

—  Добудь все это, и ты станешь поэтессой, — заключила она, — а тогда наверняка сваришь суп даже из колбасной палочки.

И вот я отправилась на запад странствовать по свету, чтобы стать поэтессой.

Я знала, что во всяком деле разум — это самое важное, а фантазия и чувство имеют лишь второстепенное значение, — так что прежде всего я решила обзавестись разумом. Но где его искать? «Иди к му­равью и набирайся от него мудрости», — сказал великий царь иудей­ский, об этом я слышала еще и в библиотеке; и я ни разу не остановилась, пока наконец не добралась до большого муравейника. Там я притаилась и стала набираться мудрости.

Что за почтенный народ эти муравьи, и как же они мудры! У них все рассчитано до мелочей. «Работать и класть яйца, — говорят му­равьи,— означает жить в настоящем и заботиться о будущем», — и они так и поступают. Все муравьи делятся на благородных и рабочих. Положение каждого в обществе определяется его номером. У царицы муравьев — номер первый, и с ее мнением обязаны соглашаться все муравьи, так как она уже давным-давно проглотила всю земную премудрость. Для меня было очень важно узнать об этом. Царица говорила очень много и так умно, что ее речи даже показались мне заумными. Она утверждала, например, что во всем мире нет ничего выше их муравейника, а между тем тут же, рядом с ним, стояло дерево куда более высокое; этого, конечно, никто не мог отрицать, так что приходилось просто молчать. Как то раз, вечером, один муравей вска­рабкался по стволу очень высоко и заблудился на этом дереве; он, правда, не добрался до верхушки, но залез выше, чем когда-либо залезал любой другой муравей. А когда он вернулся домой и стал рассказывать, что на свете есть кое-что и повыше их муравейника, то остальные муравьи сочли его слова оскорбительными для всего му­равьиного рода и приговорили наглеца к наморднику и долговремен­ному одиночному заключению. Вскоре после этого на дерево залез другой муравей, совершил такое же путешествие и тоже рассказал о своем открытии, но более осторожно и в более неопределенных выра­жениях; и потому, что он был весьма уважаемый муравей, к тому же из благородных, ему поверили, а когда он умер, ему поставили памят­ник из яичной скорлупы — в знак уважения к науке.

Мне приходилось частенько видеть, — продолжала мышка, — как муравьи переносят яйца на спине. Однажды муравей уронил яйцо, и как он ни пытался поднять его, у него ничего не получилось. Подоспе­ли два других муравья и, не щадя сил, стали помогать ему; но они чуть не уронили своей собственной ноши, а когда одумались, бросили товарища в беде и убежали, потому что ведь всякому своя рубашка ближе к телу. Царица муравьев увидела в этом лишнее доказатель­ство того, что муравьи обладают не только сердцем, но и разумом. «Оба эти качества ставят нас, муравьев, выше всех разумных су­ществ, — сказала она. — Разум, впрочем, стоит на первом месте и я наделена им больше всех!» С этими словами царица величественно поднялась на задние лапы, и я проглотила ее; она так отличается от остальных, что ошибиться было невозможно. «Иди к муравью и набирайся у него мудрости!» — я и вобрала в себя мудрость вместе с самой царицей.

Затем я подошла ближе к большому дереву, которое росло у мура­вейника. Это был высокий развесистый дуб, видимо, очень старый. Я знала, что на нем живет женщина, которую зовут дриадой. Она рож­дается, живет и умирает вместе с деревом. Об этом я слышала еще в библиотеке, а теперь своими глазами увидела лесную деву Заметив меня, дриада громко вскрикнула — как и все женщины, она очень боялась нас, мышей; но у нее были на это гораздо более веские при­чины, чем у других: ведь я могла перегрызть корни дерева, от которого зависела ее жизнь. Я заговорила с ней ласково и приветливо и успо­коила ее, а она посадила меня на свою нежную ручку. Узнав, причину моего путешествия, она предсказала мне, что, возможно, сегодня же вечером я добуду одно из тех двух сокровищ, которые мне осталось найти. Дриада объяснила, что дух фантазии — ее добрый приятель, что он прекрасен, как бог любви, и подолгу отдыхает под сенью зеленых ветвей, а ветви тогда шумят над ними обоими громче обыч­ного. Он называет ее своей любимой дриадой, говорила она; а ее дуб

—своим любимым деревом. Этот узловатый, могучий, великолепный дуб пришелся ему по душе. Его корни уходят глубоко в землю, а ствол и верхушка тянутся высоко к небу, им ведомо и снежные холодные метели, и буйные ветры, и горячие лучи солнца.

—Да, — продолжала дриада, — там, на верхушке дуба, поют пти­цы и рассказывают о заморских странах. Только один сук на этом дубе засох, и на нем свил свое гнездо аист. Это очень красиво и к тому же можно послушать рассказы аиста о стране пирамид. Духу фантазии все это очень нравится, а иногда я и сама рассказываю ему о жизни в лесу: о времени, когда я была совсем маленькой и деревце мое едва поднималось над землей, так что даже крапива заслоняла от него солнце, и обо всем, что было с тех пор и по сей день, когда дуб вырос и окреп. А теперь послушай меня: спрячься под ясменник и смотри в оба. Когда явится дух фантазии, я при первом же удобном случае вырву у него из крыла перышко. А ты подбери это перо — лучшего нет ни у одного поэта! И больше тебе ничего не нужно.

—  Явился дух фантазии, и я получила, его перо, — продолжала мышка. — Мне пришлось опустить его в воду и держать там до тех пор, пока оно не размякло, а тогда я его сгрызла, хотя оно было не слишком удобоваримым. Да, нелегко в наши дни стать поэтом, необходимо много чего переварить. Теперь я приобрела не только разум, но и фантазию, а с ними мне уже ничего не стоило найти и чувство в нашей собственной библиотеке. Там я слышала, как один великий человек говорил, что существуют романы, единственное назначение которых — избавлять людей от лишних слез. Это своего рода губка, всасыва­ющая чувства. Я вспомнила несколько подобных книг. Мне всегда казалось, что они особенно аппетитны, так как были зачитаны и засалены, впитав в себя целое море чувств.

Вернувшись на родину, я отправилась домой в библиотеку и сразу же взялась за большой роман — вернее, за его мякоть или, так ска­зать, сущность; до корки же, то есть до переплета, я даже не дотрону­лась. Когда я переварила этот роман, а потом еще один, я вдруг почувствовала, что у меня внутри что-то зашевелилось. Тогда я отъ­ела еще кусочек от третьего романа — и стала поэтессой. Я так и сказала всем. У меня начались головные боли, колики в животе — вообще, где у меня только не болело! Только я стала придумывать: что бы такое рассказать о колбасной палочке? И сейчас же в голове у меня завертелось великое множество всяких палочек, — да у муравь­иной царицы, как видно, ум был необыкновенный! Сначала я вдруг ни с того ни с сего вспомнила про человека, который, взяв в рот волшебную палочку, становился невидимкой; потом про то, что «сча­стье не палка, в руки не возьмешь»; потом — что «всякая палка о двух концах»; наконец про все, чего я боюсь, «как собака палки», и даже про «палочную дисциплину»! Итак, все мои мысли сосредоточились на всевозможных палках и палочках. Если ты поэт, то сумей воспеть и простую палку! А я теперь поэтесса, и не хуже других. Теперь я смогу ежедневно угощать вас рассказом о какой-нибудь палочке — это и есть мой суп.

—  Послушаем третью, — сказал мышиный царь.

—  Пи-и, пи-и! — послышалось за дверью, и в кухню стрелой вле­тела маленькая мышка, четвертая по счету, та самая, которую все считали погибшей. Второпях она опрокинула колбасную палочку, обвитую черным крепом. Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным поездом, на который едва успела вскочить, и все-та­ки чуть было не опоздала. По дороге она потеряла свою колбасную палочку, но не язык, и вот теперь, вся взъерошенная, пробралась вперед и сразу же заговорила, словно только ее одну и ждали, только ее хотели послушать, словно на ней весь мир клином сошелся. Она болтала без умолку и так неожиданно появилась, что никто не успел ее остановить вовремя, и мышке удалось выговориться полностью. Что ж, послушаем и мы.

IV. Что рассказала четвертая мышь, говорившая после второй

—  Я сразу же направилась в огромный город. Как он называется, я, конечно же, не помню: у меня отвратительная память на имена. Прямо с вокзала я вместе с конфискованным товаром была доставлена в городскую ратушу, а оттуда побежала к тюремщику. Он много рассказывал об узниках, особенно об одном из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова. Было состряпано громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не стоило. «Вся эта история — просто суп из колбасной палочки, — заявил тюремщик, — но за этот суп бедняге, чего доброго, придется поплатиться головой». Понятно, что я заинтересовалась узником и, улучив минутку, проскользнула к нему в камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой не нашлось бы щели для мышки. У заключенного были большие сверкающие глаза, бледное лицо и длинная борода. Лампа коптила, но стены уже привыкли к этому и чернее стать не могли. Узник царапал на стене картинки и стихи, белым по черному, но я их не разглядывала. Он, видимо, скучал, и я была для него желанной гос­тьей, поэтому он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и говорил мне ласковые слова. Должно быть, он очень мне обрадовал­ся, а я почувствовала к нему расположение, и мы быстро подружи­лись. Он делил со мной хлеб и воду, кормил меня сыром и колбасой — словом, жилось мне там великолепно, но всего приятней мне было, что он очень полюбил меня. Он позволял мне бегать по рукам, даже залезать в рукава и карабкаться по бороде; называл меня своим ма­леньким другом. И я его тоже очень полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной. Я совсем забыла цель своего путешествия по свету, забыла и свою колбасную палочку в какой-то щели, — навер­ное, она там лежит до сих пор. Я решила не покидать моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы никого на свете, а этого он бы не перенес. Впрочем, я-то осталась, да он не остался. Когда мы виделись с ним в последний раз, он казался таким печаль­ным, дал мне двойную порцию хлеба и сырных корок и послал мне на прощание воздушный поцелуй. Он ушел — и не вернулся. Ничего больше мне так и не удалось о нем узнать. Я вспомнила слова тюрем­щика: «Состряпали суп из колбасной палочки», — и отправилась к нему. Но это был злой и нехороший человек. Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил меня в клетку, которая вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и бежишь, а все ни с места, и все над тобой потешаются.

Но у тюремщика была прекрасная маленькая внучка с золотисты­ми кудрями, сияющими глазками и вечно смеющимся ротиком.

—  Бедная маленькая мышка, — сказала она однажды, заглянув в мою противную клетку, потом отодвинула железную задвижку — и я тут же выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный желоб. «Свободна, свободна, снова свободна!» — ликовала я и даже забыла от радости, зачем я сюда прибежала.

Но становилось темно, наступала ночь. Я устроилась на ночлег в старой башне, где жили только сторож да сова. Вначале я немного опасалась их, особенно совы — она очень похожа на кошку, и, кроме того, у нее есть один большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто из нас не ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказа­лась весьма почтенной и образованной особой. Многое повидала она на своем долгом веку, знала больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Ее совята принимали всякий пустяк слишком близко к сердцу. «Не варите супа из колбасной палочки, — поучала их в таких случаях старая сова,— не шумите по пустякам», — и больше не бра­нила их! Она была очень нежной матерью. И я сразу же почувствовала к ней такое доверие, что даже пискнула из своей щели. Это ей очень польстило, и она обещала мне свое покровительство. Ни одному жи­вотному она отныне не позволит съесть меня, сказала она, и уж лучше сделает это сама, поближе к зиме, когда больше нечего будет есть.

Сова была очень умна. Она, например, доказала мне, что сторож не мог бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на поясе. А он еще важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы! Да что с него взять! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то я и попросила ее сказать, как его надо варить, этот самый суп. И сова объяснила: «Суп из колбасной палочки — это всего только поговорка; каждый понимает ее по-своему, и каждый думает, что именно он прав. А если толком во всем разобраться, то никакого супа-то и нет». — «Как нет?» — удивилась я. Вот так новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же самое подтвердила и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я привезу домой высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это будет гораздо ценнее, чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы поскорее преподнести вам высшее и лучшее — истину. Мыши — народ образо­ванный, а мышиный царь образованнее всех своих подданных И он может сделать меня царицей во имя истины.

—  Твоя истина — ложь! — закричала мышь, которой не удалось высказаться. — Я смогу сварить этот суп, и сварю!

V. Как варили суп...

—  Я никуда не уезжала, — сказала третья мышь. — Я осталась на родине, — это вернее. Зачем шататься по белому свету, если все можно раздобыть у себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой нечистью, чтобы научиться варить суп, не глотала муравьев и не приставала к совам. Нет до всего я дошла сама, своим умом. Поставь­те, пожалуйста, котел на плиту. Вот так! Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите огонь, да пожарче. Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть забурлит белым ключом! Бросьте в котел колбас­ную палочку... Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество, сунуть в кипяток свой царственный хвост и слегка помешивать им суп! Чем дольше вы будете мешать, тем наваристее будет бульон, — ведь это же очень просто. И не надо никаких приправ — только сидите себе да помешивайте хвостиком! Вот так!

—  А нельзя ли поручить это кому-нибудь другому? — спросил мышиный царь.

—  Нет, — ответила мышка, — никак нельзя. Ведь вся сила-то в царском хвосте!

И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле котла и вытянул хвост, — именно так, как мыши обычно снимают сливки с молока. Но как только царский хвост обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.

—  Ну, быть тебе царицей, — сказал он. — А с супом давай обождем до нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моем царстве! Но ничего, пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.

Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой ворча­ли:

—   Да разве же это суп из колбасной палочки? Это скорее суп из мышиного хвоста!

Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного тремя мышами были переданы в общем неплохо, но, пожалуй, все нужно было рассказать совсем иначе. Мы бы-де рассказали бы это так то вот и этак.

Впрочем, эта критика, а ведь критик всегда задним умом крепок.

Эта история облетела весь мир, и мнения о ней разделились; но сама она от этого ничуть не изменилась. Верна она во всех подробно­стях от начала и до конца, включая и колбасную палочку. Вот только благодарности за сказку лучше не жди, все равно не дождаться!

---

* Кок — корабельный повар.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Счастливое семейство

В наших краях самый большой лист — это, конечно, лист лопуха: наденешь его на животик — вот тебе и передничек, а в дождь заменит зонтик, если положишь на голову! Ну и большущий он, этот лопух! И никогда не растет в одиночку — где один, там и много, — такое изобилие! И вся эта роскошь — пища для улиток! А самих улиток, белых, больших, в старину ели важные господа; из улиток приготов­лялось фрикасе, и, кушая его, господа приговаривали: «Ах, как вкус­но!» Они и вправду воображали, что это ужасно вкусно. Так вот, эти большие белые улитки питались лопухом, поэтому лопух стали сеять.

Была одна старая барская усадьба, где давно уже не ели улиток — все они вымерли. Не вымер только лопух, он все рос да рос, заглушая другие растения; все дорожки, все грядки заросли лопухом, так что сад превратился в настоящий «лопуховый лес». Если бы не торчали еще кое-где яблонька или сливовое деревце, никто бы и не догадался, что прежде тут был сад, — все заполнил лопух.

И в этом лопуховом лесу жила последняя пара старых-престарых улиток. Они и сами не знали, сколько им лет, но отлично помнили, что прежде улиток было много, что сами они очень древней иностран­ной породы и что весь этот лес был насажен исключительно для них и их родни. Старые улитки никогда не выходили из своего леса, но знали, что существует место, которое называют «барской усадьбой», а там улиток варят до тех пор, пока они не почернеют, а потом кладут их на серебряное блюдо. Дальнейшая судьба вареных улиток им не была известна. Не знали они и даже не представляли себе, что же значит быть сваренными и лежать на серебряном блюде, — но думали, что это, конечно, замечательно, и главное — аристократично. Ни майский жук, ни жаба, ни дождевой червяк — вообще ни один из тех, кого они спрашивали, — ничего не могли сказать об этом: никому еще не приходилось быть сваренным и положенным на серебряное блюдо!

Старые улитки были самыми именитыми улитками на свете, и они отлично знали это; знали также, что лопуховый лес растет только для них, а усадьба существует для того, чтобы они могли свариться и возлечь на серебряное блюдо.

Жили улитки очень уединенно и счастливо. Детей они не имели и взяли на воспитание улитку из простых. Приемыш их ни за что не хотел расти, — он был ведь обыкновенной, простой породы, — но старикам, особенно улитке-матери, все казалось, что он заметно увеличивается, и она просила улитку-отца: если он этого не замечает, ощупать раковину малютки. Папаша щупал и соглашался с женой. Как-то раз шел сильный дождь.

—  Слышишь, как барабанит по лопуху! — проговорил улитка-отец. — Рум-дум-дум, рум-дум-дум!

—  А капли-то какие крупные! — подхватила улитка-мать. — Ишь — текут вниз по стебельку. Увидишь, как здесь станет сыро. Хорошо, что и у вас и у сынка нашего такие прочные домики! Нет, что ни говори, а ведь нам дано больше, чем другим. Сейчас видно, что мы господа! У нас с самого рождения уже есть свои дома, для нас растет лопуховый лес. А захотелось бы знать, как далеко он тянется и что там за ним?

—  Дальше ничего нет! — сказал улитка-отец. — Лучше, чем у нас, нигде не может быть; я по крайней мере ничего другого и не желаю.

—  А мне,— возразила улитка-мать, — хотелось бы попасть в усадь­бу, быть сваренной и лежать на серебряном блюде. Этого удостаива­лись все наши предки; и можешь мне поверить, в этом есть что-то возвышенное!

—  Усадьба, пожалуй, давно разрушилась, — заметил улитка-отец, — или вся заросла лопухом, так что людям и не выбраться оттуда. Да и к чему торопиться? А ты вечно спешишь, и сынок наш туда же за тобой. Вот уже третий день, как он ползет вверх по стебель­ку; просто голова кружится, как посмотрю!

—  Ну, не ворчи на него! — сказала улитка-мать. — Он ползет осторожно. Он будет утехой нашей старости, а нам, старикам, больше и жить не для чего. Только подумал ли ты, где нам найти ему жену? Как по-твоему, не найдется там дальше, в лопухе, улиток из нашего рода?

—  Черные улитки без домов есть, конечно, — ответил улитка-отец, — но ведь это же простолюдины и воображают о себе невесть что! Можно, впрочем, поручить сватовство муравьям: они вечно шныряют повсюду, точно за делом, и уж, верно, знают, где следует искать жену нашему сыночку.

—  Знаем, знаем одну раскрасавицу! — заявили муравьи. — Только навряд ли что-нибудь выйдет из сватовства — она ведь королева.

—  Это не беда! — сказали старики. — А дом у нее есть?

—  Даже дворец! — ответили муравьи. — Изумительный муравей­ник с семьюстами ходами!

—  Благодарим покорно, — сказала улитка-мать. — Сыну нашему незачем лезть в муравейник! Если у вас нет на примете никого полу­чше, мы поручим сватовство комарам: они летают и в дождь и в солнце и знают лопуховый лес вдоль и поперек.

—  Да, у нас имеется подходящая невеста для вашего сына, — заявили комары. — Совсем рядом, на кусте крыжовника, сидит в своем домике маленькая улитка. Она девица на выданье и живет совсем одна, всего в ста человеческих шагах отсюда!

—  Так пусть придет к нашему сыну, — сказали старики. — У него целый лопуховый лес, а у нее всего-навсего один кустик!

За улиткой послали. Невеста отправилась в путь и благополучно добралась до лопухов уже на восьмой день путешествия, чем и дока­зала чистоту своей породы.

Отпраздновали свадьбу. Шесть светлячков изо всех сил освещали пир. Но в общем-то свадьба была скромной — старики не любили гульбы и шума. Зато улитка-мать произнесла замечательную речь. Отец не мог говорить речей, — он был слишком взволнован. И вот старики отдали молодым во владение весь лопуховый лес, сказав при этом, как говорили всю свою жизнь, что лучше этого леса нет ничего на свете, и если молодые будут честно и благородно жить и плодиться в нем, то когда-нибудь им или их детям доведется попасть в усадьбу: там их сварят дочерна и положат на серебряное блюдо!

Затем старики вползли в свои домики и больше уж не показыва­лись, — они заснули. А молодые улитки стали жить да поживать в лесу и оставили после себя большое потомство. Попасть же в усадьбу и очутиться на серебряном блюде им так и не удалось и они решили, что усадьба совсем разрушилась, а все люди на земле вымерли. Никто им не противоречил, значит, так оно и было. И вот дождь барабанил по лопуху, чтобы позабавить улиток, солнце сияло, чтобы зеленел их лопух, и улитки были очень-очень счастливы! И вся их семья была счастлива. Вот так!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Старый дом

Старый-старый дом стоял на улице, выстроенной около трехсот лет тому назад — в этом можно было легко убедиться, потому что на его карнизе, в виньетке из тюльпанов и хмеля, был вырезан год его постройки, а под ним, старинными буквами и с соблюдением старин­ной орфографии, целое стихотворение. Со всех наличников смотрели уморительные рожи, корчившие гримасы. Верхний этаж дома значи­тельно выступал над нижним; под самою крышей шел водосточный желоб, оканчивавшийся драконовой головою. Дождевая вода должна была вытекать у дракона из пасти, но текла из живота — желоб был дырявый.

Все остальные дома на улице были такие новенькие, чистенькие, с большими окнами и прямыми, ровными стенами; по всему видно было, что они не желали иметь со старым домом ничего общего и даже думали: «Долго ли он будет торчать тут на позор всей улице? Из-за этого выступа нам не видно, что делается вокруг! А лестница-то, лестница-то! Широкая, будто во дворце, и высокая, словно ведет на колокольню! Железные перила напоминают вход в могильный склеп, а на дверях блестят большие медные бляхи! Просто неприлично!»

Напротив старого дома, на другой стороне улицы, стояли такие же новенькие, чистенькие домики и думали то же, что их собратья; но в одном из них сидел у окна маленький краснощекий мальчик с ясны­ми, сияющими глазами; ему старый дом и при солнечном и при лун­ном свете нравился значительно больше всех остальных домов. Глядя на стену старого дома с потрескавшейся и местами пообвалившейся штукатуркою, он рисовал себе самые причудливые картины прошло­го, воображал всю улицу застроенной такими же домами, с широкими лестницами, выступами и остроконечными крышами, видел перед собою солдат с алебардами и водосточные желоба в виде дракона и змиев... Да, можно таки было заглядеться на старый дом! Жил в нем один старичок, носивший короткие панталоны до колен, кафтан с большими металлическими пуговицами и парик, про который сразу можно было сказать: вот это настоящий парик! По утрам к старику приходил старый слуга, который прибирал все в доме и исполнял поручения хозяина; остальное время дня старик оставался в доме один-одинешенек. Иногда он подходил к окну взглянуть на улицу и на соседние дома; мальчик, сидевший у окна, кивал старику головой и получал в ответ такой же дружеский кивок. Так они познакомились и подружились, хоть и ни разу не говорили друг с другом, — это ничуть не помешало!

Однажды мальчик слышал, как мать сказала отцу:

—  Старику живется вообще недурно, но он так одинок, бедный! В следующее же воскресенье мальчик завернул что-то в бумажку, вышел за ворота и остановил проходившего мимо слугу старика.

—  Послушай! Снеси-ка это от меня старому господину! У меня два оловянных солдатика, ведь старый господин так одинок, бедный!

Слуга, видимо, обрадовался, кивнул головой и отнес солдатика в старый дом. Потом тот же слуга явился к мальчику спросить, не пожелает ли он сам навестить старого господина. Родители позволи­ли, и мальчик отправился в гости.

Медные бляхи на перилах лестницы блестели ярче обыкновенно­го, точно их вычистили в ожидании гостя, а резвые трубачи, — на дверях были ведь вырезаны трубачи, выглядывавшие из тюльпа­нов, — казалось, трубили изо всех сил, и щеки их раздувались силь­нее, чем всегда. Они трубили:«Тра-та-та-та! Мальчик идет! Тра-та-та-та!» Двери отворились, и мальчик вошел в коридор. Все стены были увешаны старыми портретами рыцарей в латах и дам в шелковых платьях, рыцарские доспехи бряцали, а платья шуршали...

Потом мальчик попал на лестницу, которая сначала шла высоко вверх, а потом опять вниз, и очутился на довольно-таки ветхой тер­расе с большими дырами и широкими щелями в полу, из которых выглядывали зеленая трава и листья. Вся терраса, весь двор и даже вся стена дома были увиты зеленью, так что терраса выглядела насто­ящим садом, а на самом-то деле это была только терраса! Здесь стояли старинные цветочные горшки в виде голов с ослиными ушами; цветы росли в них хаотично. В одном горшке так и лезла через край гвозди­ка: зеленые ростки ее разбегались во все стороны, и гвоздика как будто говорила: «Ветерок ласкает меня, солнышко целует и обещает пода­рить мне в воскресенье еще один цветочек! Еще один цветочек в воскресенье!»

С террасы мальчика провели в комнату, обитую свиною кожей с золотым тиснением.

Да, позолота-то сотрется,
Свиная ж кожа остается! —

говорили стены.

В той же комнате стояли украшенные резьбою кресла с высокими спинками.

—  Садись! Садись! — приглашали они, а потом жалобно скрипе­ли. — Ох, какая ломота в костях! И мы схватили ревматизм, как старый шкаф. Ревматизм в спине! Ох!

Затем мальчик прошел в ту самую комнату, которая нависала, словно балкон, над нижним этажом. Тут сидел сам старичок хозяин.

—  Благодарю за оловянного солдатика, дружок!— сказал он маль­чику. — И благодарю, что сам зашел ко мне!

«Так, так» или, скорее, «кхак, кхак!» — закряхтела и заскрипела мебель. Стульев, столов и кресел было так много, что они мешали друг другу смотреть на мальчика.

На стене висел портрет прелестной молодой дамы с живым весе­лым лицом, но причесанной и одетой по старинной моде: волосы ее были напудрены, а платье стояло колом. Она не сказала ни «так» ни «кхак», но ласково смотрела на мальчика, и он сейчас же спросил старика:

—  Где вы ее достали?

—  В лавке старьевщика! — отвечал тот. — Там много таких порт­ретов, но никому до них нет дела: никто не знает, с кого они писаны, — все эти лица давным-давно умерли и похоронены. Вот и этой дамы нет на свете лет пятьдесят, но я знавал ее в старину.

Под картиной висел за стеклом букетик засушенных цветов; им, верно, тоже было лет под пятьдесят, — такие они были старые! Маят­ник больших старинных часов ходил взад и вперед, стрелка двига­лась, и все в комнате старело — с каждою минутой, само того не замечая.

—  У нас дома говорят, что ты ужасно одинок! — сказал мальчик.

—  О! Меня постоянно навещают воспоминания... Они приводят с собой столько знакомых лиц и образов!.. — А теперь вот и ты навестил меня! Нет, мне хорошо.

И старичок снял с полки книгу с картинками. Тут были целые процессии, диковинные кареты, которых теперь уж не увидишь, сол­даты, похожие на трефовых валетов, городские ремесленники с раз­вевающимися знаменами. У портных на знаменах красовались ножницы, поддерживаемые двумя львами, у сапожников же не сапо­ги, а орел о двух головах — сапожники ведь делают все парные вещи. Да, вот это была книжка так книжка!

Старичок хозяин пошел в другую комнату за вареньем, яблоками и орехами. Нет, в старом доме, право, было прелесть как хорошо!

—  А мне просто невмочь оставаться здесь! — сказал оловянный солдатик, стоявший на сундуке. — Тут так пусто и печально. Нет, кто привык к семейной жизни, тому здесь не житье. Сил моих больше нет! День тянется здесь без конца, а вечер и того дольше! Тут не услышишь ни приятных бесед, какие вели, бывало, между собою твои родители, ни веселой возни ребятишек, как у вас! Старый хозяин так одинок! Ты думаешь, его кто-нибудь целует? Смотрит на него кто-нибудь ласково? Бывает у него елка? Получает он подарки? Нет, никогда! Вот он разве гроб получит!.. Нет, право, я не выдержу такого житья!

—  Ну, ну, полно! — сказал мальчик. — По-моему, здесь чудесно; сюда ведь заглядывают воспоминания и приводят с собою столько знакомых лиц!

—  Что-то не видел я их, да ведь это не мои знакомые! — отвечал оловянный солдатик. — Нет, мне просто не под силу оставаться здесь!

—  А надо! — сказал мальчик.

В эту минуту в комнату вошел с веселою улыбкой на лице старичок и чего-то он только ни принес! И варенья, и яблок, и орехов! Мальчик перестал и думать об оловянном солдатике.

Веселый и довольный вернулся он домой. Проходили дни за днями; мальчик по-прежнему посылал в старый дом поклоны, а оттуда в ответ тоже возвращались поклоны, и мальчик вновь отправился туда в гости.

Резные трубочки опять затрубили: «Тра-та-та-та! Мальчик при­шел! Тра-та-та-та!» Рыцари и дамы на портретах бряцали доспехами и шуршали шелковыми платьями, и свиная кожа говорила, а старые кресла скрипели от ревматизма в спине:« Ох!» Словом, все было как и в первый раз, — в старом доме часы и дни шли один за другим, без всякой перемены.

—  Нет, я не выдержу! — сказал оловянный солдатик. — Я уже пла­кал оловом! Тут слишком печально! Пусть лучше пошлют меня на войну, и отрубят там руку или ногу! Все-таки перемена будет! Сил моих больше нет!.. Теперь и я знаю, что это за воспоминания, которые приводят с собою знакомых лиц! Меня они тоже посетили, и, поверь, им не обрадуешься! Особенно если они станут посещать тебя часто. Под конец я готов был спрыгнуть с сундука!.. Я видел тебя и всех твоих!.. Вы все стояли передо мною, как живые! Это было в воскре­сенье... Все вы, ребятишки стояли в столовой, такие серьезные , на­божно сложив руки, и пели утренний псалом... Папа и мама стояли тут же. Вдруг дверь отворилась и вошла незваная двухгодовалая сес­тренка ваша Мари. А ей стоит только услышать музыку или пение — все равно какое, сейчас начинает плясать. Вот она и принялась при­плясывать, но никак не могла поймать такт — вы пели так протяжно... Она поднимала то одну ножку, то другую и вытягивала шейку, но дело не ладилось. Никто из вас даже не улыбнулся, хоть и трудно было удержаться. Я таки не удержался, засмеялся про себя, да и слетел со стола! На лбу у меня вскочила большая шишка — она и теперь еще не прошла, и поделом мне было!.. Много и еще чего вспоминается мне... Все, что я видел, слышал и пережил в вашей семье, так и всплывает у меня перед глазами! Вот каковы они, эти воспоминания, и вот что они приводят с собой!.. Скажи, вы и теперь еще поете по утрам? Расскажи мне что-нибудь про малютку Мари! А мой друг, оловянный солдатик, как поживает? Вот счастливец!.. Нет, нет, я просто не выдержу!..

—  Ты подарен! — сказал мальчик. — И должен оставаться здесь! Ты разве не понимаешь этого?

Старичок хозяин явился с ящиком, в котором было много разных диковинок: какие-то шкатулочки, флакончики и колоды старинных карт — таких больших, расписанных золотом, теперь уже не уви­дишь! Старичок отпер для гостя и большие ящики старинного бюро и даже клавикорды, на крышке которых был нарисован ландшафт. Ин­струмент издавал под рукой хозяина тихие дребезжащие звуки, а сам старичок напевал при этом какую-то заунывную песенку.

—  Эту песню певала когда-то она! — сказал он, кивая на портрет, купленный у старьевщика и глаза его заблестели.

—  Я хочу на войну! Хочу на войну! — завопил вдруг оловянный солдатик и бросился с сундука.

Куда же он девался! Искал его и сам старичок хозяин, искал и мальчик — нет нигде, да и только.

—  Ну, я найду его потом! — сказал старичок, но так и не нашел. Пол весь был в щелях, солдатик упал в одну из них и лежал там, как в открытой могиле.

Вечером мальчик вернулся домой. Проходило время; наступила зима; окна замерзли, и мальчику приходилось дышать на них, чтобы оттаяло хоть маленькое отверстие, в которое бы можно было взгля­нуть на улицу. Снег запорошил все завитушки и надписи на карнизе старого дома и завалил лестницу, — дом стоял словно нежилой. Имен­но так и было: старичок, хозяин его, умер.

Вечером к старинному дому подкатила колесница, на которую поставили гроб и повезли старичка за город, в фамильный склеп. Никто не шел за гробом — все друзья старика давно-давно умерли. Мальчик послал вслед гробу воздушный поцелуй.

Несколько дней спустя в старом доме назначен был аукцион. Мальчик видел из окошка, как уносили старинные портреты рыцарей и дам, цветочные горшки с длинными ушами, старые стулья и шкафы. Одно пошло сюда, другое туда; портрет дамы, купленный в лавке старьевщика, вернулся туда же, да так там и остался: никто ведь не знал этой дамы, никому и не нужен был ее портрет.

Весною стали ломать старый дом — эта жалкая развалюха уже мозолила всем глаза, и с улицы можно было заглянуть в самые ком­наты с обоями из свиной кожи, висевшими клочьями; зелень на тер­расе разрослась еще пышнее и густо обвивала упавшие балки. Потом расчистили и место.

—  Вот и отлично! — сказали соседние дома.

На месте старого дома на улице выстроили новый, с большими окнами и белыми ровными стенами. Перед ним, то есть, собственно, на том самом месте, где стоял прежде старый дом, разбили садик, и виноградные лозы потянулись оттуда к стене соседнего дома. Садик был обнесен высокой железною решеткой, и вела в него железная калитка. Все это выглядело так нарядно, что прохожие останавлива­лись и глядели сквозь решетку. Виноградные лозы были усеяны де­сятками воробьев, которые чирикали наперебой, но не о старом доме, — они ведь не могли его помнить; с тех пор прошло столько лет, что мальчик успел стать мужчиною. Из него вышел дельный человек — на радость родителям. Он только что женился и переехал со своею молодою женой как раз в этот новый дом с садом.

Оба они были в саду; муж смотрел, как жена сажала на клумбу какой-то приглянувшийся ей полевой цветок. Вдруг молодая женщин на вскрикнула:

—  Ай! Что это?

Она укололась — из мягкой, рыхлой земли торчало что-то острое. Это был — да, подумайте только! — оловянный солдатик, тот самый, что потерялся у старика, валялся в мусоре и, наконец, много-много лет пролежал в земле.

Молодая женщина обтерла солдатика сначала зеленым листком, а затем своим тонким носовым платком. Как чудесно пахло от него духами! Оловянный солдатик словно очнулся от обморока.

—  Дай-ка мне посмотреть! — сказал молодой человек, засмеялся и покачал головой. — Ну, это, конечно, не тот самый, но он напоми­нает мне одну историю из моего детства!

И он рассказал своей жене о старом доме, о хозяине его и об оловянном солдатике, которого он послал в подарок бедному одино­кому старичку. Словом, он рассказал все, как было в действительно­сти, и молодая женщина даже прослезилась, слушая его.

—  А может быть, это и есть тот самый оловянный солдатик!— сказала она. — Я спрячу его на память. Но ты непременно покажи мне могилу старика.

—  Я и сам не знаю, где она! — отвечал он. — Да и никто не знает! Все его друзья умерли раньше него, никому не было и дела до его могилы, я же в те времена был еще совсем маленьким мальчуганом.

—  Как ужасно быть таким одиноким! — сказала она.

—   Ужасно быть одиноким! — сказал оловянный солдатик. — Но какое счастье сознавать, что тебя не забыли!

—  Счастье! — повторил чей-то голос совсем рядом, но никто не расслышал его кроме оловянного солдатика.

Оказалось, что это говорил лоскуток свиной кожи, которою когда-то были обиты комнаты старого дома. Позолота с него вся сошла, и он был похож скорее на грязный комок земли, но у него был свой взгляд на вещи, и он высказал его:

Да, позолота-то сотрется,
Свиная ж кожа остается!

Но оловянный солдатик с этим не согласился.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Оле-Лукойе

На свете никто не знает столько сказок, сколько их знает Оле-Лу­койе. Вот мастер-то рассказывать!

Вечером, когда дети спокойно сидят за столом или на своих скаме­ечках, является Оле-Лукойе. В одних чулках он тихо-тихо подыма­ется по лестнице; потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнет в комнату и слегка прыснет детям в глаза сладким молоком. В руках у него маленькая спринцовка, и молоко выльется из нее тонень­кой-тоненькой струйкой. Тогда веки у детей начинают слипаться, и они уж не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылки. Подует — и головки у них сейчас отяжелеют. Это совсем не больно, — у Оле-Лукойе нет ведь злого умысла; он хочет только, чтобы дети угомонились, а для этого их непременно надо уложить в постель! Ну, вот он и уложит их, а потом уж начинает рассказывать сказки.

Когда дети заснут, Оле-Лукойе присаживается к ним на постель. Одет он чудесно: на нем шелковый кафтан, только нельзя сказать, какого он цвета — он отливает то голубым, то зеленым, то красным, смотря по тому, в какую сторону повернется Оле. Под мышками у него по зонтику: один с картинками, которые он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся чудеснейшие сказки, а другой совсем простой, гладкий, который он раскрывает над плохими деть­ми; ну, они и спят всю ночь как чурбаны, и поутру оказывается, что они ровно ничего не видали во сне!

А теперь послушайте, как Оле-Лукойе навещал каждый вечер одного маленького мальчика, Яльмара, и рассказывал ему сказки! Это будет целых семь сказок, потому что в неделе ведь семь дней.

ПОНЕДЕЛЬНИК

—  Ну вот, — заключил Оле-Лукойе, уложив Яльмара в постель, — теперь украсим комнату!

И в один миг все комнатные цветы выросли, превратившись в большие деревья, которые протянули длинные ветви вдоль стен к самому потолку; комната превратилась в чудеснейшую беседку. Вет­ви деревьев были усеяны цветами; каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а вкусом (если бы только вы захотели его попробо­вать) слаще варенья; плоды же блестели, как золотые. Еще на деревь­ях висели пышки, которые чуть не лопались от изюмной начинки. Просто чудо что такое! Вдруг поднялись ужасные стоны в ящике стола, где лежали учебные принадлежности Яльмара.

—  Что там такое? — сказал Оле-Лукойе, пошел и выдвинул ящик. Оказалось, что это рвала и метала аспидная доска: в решение написанной на ней задачи вкралась ошибка, и все вычисления готовы были распасться; грифель скакал и прыгал на своей веревочке, точно собачка; он очень желал помочь делу, да не мог. Громко стонала и тетрадь Яльмара; просто ужас брал, слушая ее! На каждой ее страни­це в начале каждой строки стояли чудесные большие и маленькие буквы, — это была пропись; следом шли другие, воображавшие, что держатся так же твердо. Их писал сам Яльмар, и они, казалось, спотыкались об линейки, на которых должны были бы стоять.

—  Вот как надо держаться! — говорила пропись. — Вот так, с лег­ким наклоном вправо!

—  Ах, мы бы и рады, — отвечали буквы Яльмара, — да не можем! Мы такие плохонькие!

—  Так вас надо немного подтянуть! — сказал Оле-Лукойе.

—  Ай, нет, нет! — закричали они и выпрямились так, что любо было глядеть.

—  Ну, теперь нам не до сказок! — сказал Оле-Лукойе. — Будем-ка упражняться! Раз-два! Раз-два!

И он исправил буквы Яльмара так, что они стояли ровно и бодро, как любая пропись. Но когда Оле-Лукойе ушел и Яльмар утром про­снулся, они были такими же жалкими, как и прежде.

ВТОРНИК

Как только Яльмар улегся, Оле-Лукойе дотронулся своею волшеб­ною спринцовкой до мебели, и тотчас все вещи стали болтать между собою; все, кроме плевательницы; эта молчала и сердилась про себя на их суетность: говорят только о себе да о себе и даже не подумают о той, что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!

Над комодом висела большая картина в золоченой раме; на ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо чудных дворцов, куда-то за лес, в безбрежное море.

Оле-Лукойе дотронулся волшебною спринцовкой до картины, и нарисованные на ней птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака плыли по небу; видно было даже, как скользила по картине их тень.

Затем Оле приподнял Яльмара к раме, и мальчик стал ногами прямо в высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев, он побежал к воде и уселся в лодочку, которая колыхалась у берега. Лодочка была выкрашена красною и белою краской, паруса блестели, как серебряные, и шесть лебедей в золотых коронах с сия­ющими голубыми звездами на головах повлекли лодочку вдоль зеле­ных лесов, где деревья рассказывали о разбойниках и ведьмах, а цветы — о прелестных маленьких эльфах и о том, что нашептали им бабочки.

Чудеснейшие рыбы с серебристою и золотистою чешуей плыли за лодкой, ныряли и плескали в воде хвостами; красные, голубые, боль­шие и маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вере­ницами; комары танцевали, а майские жуки гудели: «Бум! Бум!»; все хотели проводить Яльмара, и у каждого была для него наготове сказ­ка.

Да, вот это было плаванье!

Леса то густели и темнели, то становились похожими на чудесней­шие сады, освещенные солнцем и усеянные цветами. По берегам реки возвышались большие хрустальные и мраморные дворцы; на балко­нах их стояли принцессы, и все это были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл.

Они протягивали ему руки, и каждая держала в правой руке слав­ного обсахаренного пряничного поросенка, — такого редко купишь у торговки. Яльмар, проплывая мимо, хватался за один конец пряника, принцесса крепко держалась за другой, и пряник разламывался попо­лам; каждый получал свою долю: Яльмар побольше, принцесса по­меньше. У всех дворцов стояли на часах маленькие принцы; они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными солдатиками, — вот что значит настоящие-то принцы!

Яльмар плыл через леса, через какие-то огромные залы и города... Проплыл он и через тот город, где жила его старая няня, которая нянчила его, когда он был еще малюткой, и очень любила своего питомца. И вот он увидал ее; она кланялась, посылала ему рукою воздушные поцелуи и пела хорошенькую песенку, которую сама сло­жила и прислала Яльмару:

Мой Яльмар, тебя вспоминаю
Каждый день и каждый час!
Сказать не могу, как желаю
Вновь увидеть тебя хоть раз!
Тебя ведь я в люльке качала.
Учила ходить, говорить,
И в щечки и в лоб целовала.
Так как мне тебя не любить!
Люблю тебя, ангел ты мой дорогой!
Да будет вовеки господь бог с тобой!

И птички подпевали ей, цветы приплясывали, старые ивы соглас­но кивали, как будто Оле-Лукойе и им рассказывал сказку.

СРЕДА

Дождь лил не переставая. Яльмар слышал этот страшный шум даже во сне; когда же Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стояла вровень с подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.

—  Хочешь прокатиться, Яльмар? — спросил Оле. — Побываешь ночью в чужих землях, а к утру — опять дома!

И вот Яльмар, разодетый по-праздничному, очутился на корабле. Погода тут же прояснилась, и они поплыли по улицам, мимо церкви, а вокруг было одно сплошное огромное озеро. Наконец они уплыли так далеко, что земля совсем скрылась с глаз. По поднебесью неслась стая аистов; они тоже собрались в чужие теплые края и летели длин­ною вереницей, друг за другом. Они были в пути уже много-много дней, и один из них так устал, что крылья почти отказывались ему служить. Он летел позади всех, потом отстал и начал опускаться на своих распущенных крыльях все ниже и ниже, вот он взмахнул ими еще раза два, но... напрасно! Скоро он задел за мачту корабля, сколь­знул по снастям и — бах! — упал прямо на палубу.

Юнга подхватил его и посадил в птичник к курам, уткам и индей­кам. Бедняга аист стоял, уныло озираясь вокруг.

—  Ишь какой! — сказали куры.

А индейский петух надулся как только мог и спросил у аиста, кто он таков; утки же пятились, подталкивая друг друга крыльями, и крякали: «Дур-рак! Дур-рак!»

И аист рассказал им о жаркой Африке, о пирамидах и о страусах, которые носятся по пустыне с быстротой диких лошадей, но утки ничего не поняли и опять стали подталкивать одна другую:

—  Ну не дурак ли он?

—  Конечно, дурак! — сказал индейский петух и сердито забормо­тал. Аист замолчал и стал думать о своей Африке.

—  Какие у вас чудесные тонкие ноги! — сказал индейский петух. — Почем аршин?

—  Кряк! Кряк! Кряк! — закрякали смешливые утки, но аист как будто и не слыхал.

—  Могли бы и вы посмеяться с нами! — спросил аиста индейский петух. — Очень остроумно было сказано! Да куда, это, верно, слиш­ком тонко для него. Вообще нельзя сказать, чтобы он отличался по­нятливостью! Что ж, будем забавлять себя сами!

И курицы кудахтали, утки крякали, и это их ужасно забавляло.

Но Яльмар подошел к птичнику, открыл дверцу, поманил аиста, и тот выпрыгнул к нему на палубу, — он уже успел отдохнуть. И вот аист как будто поклонился Яльмару в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и полетел в теплые края. А курицы закудахтали, утки закрякали, индейский же петух так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.

—  Завтра из вас сварят суп! — сказал Яльмар и проснулся опять в своей маленькой кроватке.

Великолепное путешествие совершили они ночью с Оле-Лукойе!

ЧЕТВЕРГ

—  Знаешь что? — сказал Оле-Лукойе.— Только не пугайся! Я сейчас покажу тебе мышку! — И действительно, в руке у него была прехорошенькая мышка. — Она пришла пригласить тебя на свадьбу! Две мышки собираются сегодня ночью вступить в брак. Живут они под полом в кладовой твоей матери. Чудесное помещение, говорят!

—  А как же я пролезу сквозь маленькую дырочку в полу? — спро­сил Яльмар.

—  Уж положись на меня! — сказал Оле-Лукойе. — Ты у меня сделаешься маленьким.

И он дотронулся до мальчика своею волшебною спринцовкой. Яльмар вдруг стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною всего с пальчик.

—  Теперь можно будет одолжить мундир у оловянного солдатика. Я думаю, этот наряд будет вполне подходящим: мундир ведь так красит, ты же идешь в гости!

—  Ну хорошо! — согласился Яльмар, переоделся и стал похож на образцового оловянного солдатика.

—  Не угодно ли вам сесть в наперсток вашей матушки? — сказала Яльмару мышка. — Я буду иметь честь отвезти вас.

—  Ах, неужели вы сами будете беспокоиться, фрекен! — сказал Яльмар, и вот они поехали на мышиную свадьбу.

Проскользнув в дырочку, прогрызенную мышами в полу, они очу­тились в длинном узком коридоре, здесь как раз только и можно было проехать в наперстке. Коридор ярко освещали гнилушки.

—  Ведь чудный запах? — спросила мышка-возница. — Весь кори­дор смазан салом! Что может быть лучше?

Наконец добрались до самой залы, где праздновалась свадьба. Направо, перешептываясь и пересмеиваясь между собой, стояли все мышки-дамы, а налево, покручивая лапками усы, — мышки-кавале­ры, посередине же, на выеденной корке сыра, восседали жених с невестой и все время целовались на глазах у всех. Что ж, они ведь были обручены и готовились вступить в брак.

А гости все прибывали да прибывали; мыши чуть не давили друг друга насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым дверям, так что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зала, как и коридор, вся была смазана салом; другого угощения и не было; а на десерт гостей обнесли горошиной, на которой одна родственница но­вобрачных выгрызла их имена, то есть, конечно, всего-навсего пер­вые буквы. Диво, да и только!

Все мыши сказали, что свадьба была великолепная и что время они провели очень приятно.

Яльмар возвращался домой. Довелось ему побывать в знатном обществе, хоть и пришлось порядком съежиться, чтобы облечься в великолепный мундир оловянного солдатика.

ПЯТНИЦА

—  Трудно поверить, сколько пожилых людей, которым страх как хочется заполучить меня к себе! — сказал Оле-Лукойе. — Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. «Добренький, ми­ленький Оле, — говорят они мне, — мы не можем сомкнуть глаз, лежим без сна всю ночь напролет и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас кипятком. Хоть бы ты пришел и прогнал их. Мы бы с удовольствием заплатили тебе, Оле! — добавляют они с глубоким вздохом. — Спокойной же ночи, Оле! Деньги на окне». Да что мне деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!

—  Что будем делать сегодня ночью? — спросил Яльмар.

—  Не желаешь ли опять побывать на свадьбе? Только не на такой, как вчера. Большая кукла твоей сестры, та что одета мальчиком и зовется Германом, хочет повенчаться с куклой Бертой; кроме того, сегодня ее день рождения и потому готовится много подарков!

—  Знаю, знаю! — сказал Яльмар. — как только куклам понадобит­ся новое платье, сестра сейчас празднует их рождение или свадьбу. Это уж было сто раз!

—  Да, а сегодня ночью будет сто первый и, значит, последний! Оттого и готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!

Яльмар взглянул на стол. Там стоял домик из картона; окна были освещены, и все оловянные солдатики держали ружья на караул. Жених с невестой задумчиво сидели на полу, прислонившись к ножке стола; да, им было о чем задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину черную юбку, обвенчал их, и вот вся мебель запела на мотив марша забавную песенку, которую написал карандаш:

Затянем песню веселей.
Как ветер пусть несется!
Хотя чета наша, ей-ей
Ничем не отзовется.
Из лайки оба и торчат
На палках без движенья,
Зато роскошен их наряд -
Глазам на удивленье!
Итак, прославим песней их:
Ура, невеста и жених!

Потом молодые получили подарки, но отказались от всего съедоб­ного: они были сыты своей любовью.

—  Что ж, поехать нам теперь на дачу или отправиться за грани­цу? — спросил молодой.

На совет пригласили опытную путешественницу ласточку и ста­рую курицу, которая уже пять раз была наседкой. Ласточка расска­зала о теплых краях, где зреют сочные, тяжелые виноградные кисти, где воздух так мягок, а горы расцвечены такими красками, о каких здесь не имеют и понятия.

—  Там нет зато нашей кудрявой капусты! — сказала курица. — Однажды я со всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там была целая куча песку, в котором мы могли рыться и копаться сколько угодно! Кроме того, там был открыт вход в огород с капустой! Ах, какая она была зеленая! Не знаю, что может быть красивее!

—  Да ведь один качан похож на другой как две капли воды! — сказала ласточка. — К тому же здесь так часто бывает дурная погода.

—  Ну, к этому можно привыкнуть! — сказала курица.

—  А какой тут холод! Того и гляди, замерзнешь! Ужасно холодно!

—  То-то и хорошо для капусты! — сказала курица. — Да наконец и у нас бывает тепло! Ведь четыре года тому назад лето стояло у нас целых пять недель! Такая жарища была! Все задыхались! Кстати сказать, у нас нет таких ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников! Надо быть отщепенцем, чтобы не находить нашу страну самою лучшею в мире! Такой недостоин и жить в ней! — Здесь курица заплакала. — Я ведь также путешествовала, как же! Целых двенад­цать миль проехала в бочонке! И никакого удовольствия нет в этом!

—  Да, курица — особа вполне достойная! — сказала кукла Бер­та. — Мне тоже совсем не нравится ездить по горам — то вверх, то вниз! Нет, мы переедем на дачу в деревню, где есть песочная куча, и будем гулять в огороде с капустой.

На том и порешили.

СУББОТА

—  А сегодня будешь рассказывать? — сказал Яльмар, как только Оле-Лукойе уложил его в постель.

—  Сегодня некогда! — ответил Оле и раскрыл над мальчиком свой красивый зонтик. — Посмотри-ка вот на этих китайцев!

Зонтик был похож на большую китайскую чашу, расписанную голубыми деревьями и узенькими мостиками, на которых стояли ма­ленькие китайцы, кивая головами...

—  Сегодня надо будет принарядить к завтрашнему дню весь мир! — продолжал Оле. — Завтра ведь праздник, воскресенье! Мне надо пойти на колокольню — проверить, вычистили ли церковные карлики все колокола, не то они плохо будут звонить завтра; потом в поле посмотреть, сметена ли ветром пыль с травы и листьев. Самая же трудная работа еще впереди: надо снять с неба и перечистить все звездочки. Я собираю в свой передник, но приходится ведь нумеро­вать каждую звездочку и каждую дырочку, где она сидела, чтобы потом разместить их все по местам, иначе они плохо будут держаться и посыплются с неба одна за другой!

—  Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! — сказал вдруг ви­севший на стене старый портрет. — Я прадедушка Яльмара и очень вам признателен за то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды — такие же светила, как наша Земля, тем-то они и хороши!

—  Спасибо тебе, прадедушка! — отвечал Оле-Лукойе. — Спасибо! Ты — глава фамилии, родоначальник, но я все-таки постарше тебя! Я старый язычник; римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею вход в знатнейшие дома и знаю, как обходиться и с большими и с малыми! Можешь теперь рассказывать сам!

И Оле-Лукойе ушел, взяв под мышку свой зонтик.

—  Ну уж, нельзя и высказать своего мнения! — возразил старый портрет.

Здесь и проснулся.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

—  Добрый вечер! — сказал Оле-Лукойе.

Яльмар кивнул ему, вскочил и повернул прадедушкин портрет лицом к стене, чтобы он вновь не вступил в разговор.

—  А теперь ты расскажи мне сказки про пять зеленых горошин, родившихся в одном стручке, про петушиную ногу, которая ухажи­вала за куриной ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной.

—  Ну, хорошенького понемножку! — сказал Оле-Лукойе. — Я лучше покажу тебе кое-что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут Оле-Лукойе, но он ни к кому не является больше одного раза в жизни. Когда же явится, берет человека, сажает к себе на коня и рассказывает ему сказки. Он знает только две: одна так бесподобно хороша, что никто и представить себе не может, а другая так ужасна, что... да нет, невозможно даже и сказать — как!

Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и сказал:

—  Сейчас увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Люди зовут его также Смертью. Видишь, он вовсе не такой страшный, каким рисуют его на картинках! Кафтан на нем весь вышит серебром, что твой гусарский мундир; за плечами развевается черный бархатный плащ! Смотри, как он скачет!

И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой Оле-Лукойе и сажал к себе на лошадь и старых и малых. Одних сажал он перед собою, других позади; а перед тем всегда спрашивал:

—Каковы у тебя отметки за поведение? — Хорошие! — отвечали все. — Покажи-ка! — говорил он. Приходилось показывать; и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные и плохие, — позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли — они сразу крепко прирастали к седлу.

—  Но ведь Смерть — чудеснейший Оле-Лукойе! — сказал Яль­мар. — И я ничуть не боюсь его!

—  Да и нечего бояться! — сказал Оле. — Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки!

—  Вот это поучительно! — пробормотал прадедушкин портрет. — Все-таки, значит, не мешает иногда высказать свое мнение!

Он был очень доволен.

Вот тебе и вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам рассказывает тебе еще что-нибудь.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Сундук-самолет

Жил-был купец, такой богатый, что мог бы вымостить серебряны­ми деньгами целую улицу, да еще переулок в придачу; этого однако, он не делал, так как знал, куда девать деньги, и уж если расходовал скиллинг*, то наживал целый далер. Вот какой это был купец! Но вдруг он умер, и все денежки достались его сыну.

Весело зажил сын купца: каждую ночь ходил на маскарад, змеев пускал из кредитных бумажек, а круги по воде — вместо камешков золотыми монетами. Немудрено, что денежки прошли у него между пальцев и под конец из всего наследства осталось только четыре скиллинга, а из платья — старый халат да пара туфель-шлепанцев. Друзья и знать его больше не хотели — им ведь тоже неловко было теперь показаться с ним на улице, но один из них, человек добрый, прислал ему старый сундук и велел сказать: укладывайся! Что ж, отлично; одно горе — нечего ему было укладывать; он взял да и сел в сундук сам!

А сундук-то был не простой. Стоило нажать на замок — и сундук взвивался в воздух. Купеческий сын так и сделал. Фьють! — сундук вылетел с ним в трубу и понесся высоко-высоко, под самыми облака­ми, — только дно потрескивало! Купеческий сын поэтому побаивался, что вот-вот сундук разлетится вдребезги; ну и прыжок пришлось бы тогда совершить ему! Боже упаси! Вот он благополучно прилетел в Турцию, зарыл свой сундук в лесу в куче сухих листьев, и отправился в город, тут ему нечего было стесняться своего наряда: в Турции все ходят в халатах и туфлях. На улице встретилась ему кормилица с ребенком, и он сказал ей:

—  Послушай-ка, турецкая мамка! Что это за большой дворец стоит у самого города, почему окна там так высоко от земли?

—  Тут живет принцесса! — сказала кормилица. — Ей предсказано, что она будет несчастной по милости своего жениха; вот к ней никто и не смеет явиться без короля с королевой.

Поблагодарил ее купеческий сын, пошел обратно в лес, уселся в свой сундук, прилетел прямо на крышу дворца и влез к принцессе в окно.

Принцесса спала на диване и была так хороша собою, что он не мог не поцеловать ее. Она проснулась и очень испугалась, но купеческий сын сказал, что он турецкий бог, прилетевший к ней по воздуху, и ей это очень понравилось.

Уселись они рядышком, и он стал рассказывать ей сказки: о ее глазах — это были два чудных темных озера, в которых плавали русалочки-мысли; о ее белом лбе — это была снежная гора, а в недрах ее, в роскошных покоях, хранятся дивные картины; рассказал он и об аистах, которые приносят людям крошечных миленьких деток.

Да, чудесные были сказки! А потом он посватался за принцессу, и она тут же согласилась.

—  Вы обязательно приходите сюда в субботу! — сказала она купе­ческому сыну. — Я пригласила на чашку чая короля с королевой. Они будут очень польщены тем, что я выхожу замуж за турецкого бога, но вы уж постарайтесь рассказать им сказку получше — мои родители очень любят сказки. Только мамаша любит слушать что-нибудь поу­чительное и серьезное, а папаша — веселое, чтобы можно было посмеяться.

—  Я и не принесу никакого свадебного подарка, кроме сказки! — сказал купеческий сын.

Принцесса подарила ему на прощание саблю, всю выложенную червонцами, а их-то ему и недоставало. С тем они и расстались.

Сейчас же полетел он на базар, купил себе новый халат, а затем уселся в лесу сочинять сказку; надо ведь было сочинить ее к субботе, а это не так-то просто, как кажется.

Вот сказка было готова, и пришла суббота.

Король, королева и весь двор собрались к принцессе на чашку чая. Купеческого сына приняли как нельзя лучше.

—  Ну-ка, расскажите нам сказку! — сказала королева. — Только что-нибудь серьезное, поучительное.

—  Но чтобы и посмеяться можно было! — прибавил король.

—  Хорошо! — отвечал купеческий сын и стал рассказывать. Слушайте же хорошенько!

«Жила-была пачка серных спичек, очень гордых своим высоким происхождением: глава их семьи, то есть сосна, было одним из самых крупных и старейших деревьев в лесу. Теперь спички лежали на полке между огнивом и старым железным котелком и рассказывали соседям о своем детстве. — Да, хорошо нам жилось, когда мы были молоды-зелены (мы ведь тогда и в самом деле были зеленые!), — говорили они. — каждое утро и вечер у нас был бриллиантовый чай — роса, в ясную погоду день-деньской светило на нас солнышко, а птич­ки рассказывали нам свои сказки! Мы отлично понимали, что принад­лежим к богатой семье: лиственные деревья были одеты только летом, а у нас хватало средств и на зимнюю, и на летнюю одежду. Но вот явились раз дровосеки, и начались великие перемены! Погибла и вся наша семья! Глава семьи — ствол получил после того место грот-мач­ты на прекрасном корабле, который мог бы объехать вокруг всего света, если б захотел; ветви же разбрелись кто куда, а нам вот выпало на долю служить светочами для черни. Вот ради чего очутились на кухне такие важные господа, как мы!

—  Ну, со мной все было по-другому! — сказал котелок, рядом с которым лежали спички. — С самого моего появления на свет меня каждый день начищают до блеска и испытывают огнем. Без меня им никак не обойтись, и, говоря по правде, я занимаю здесь в доме первое место. Единственное мое баловство — это вот лежать после обеда чистеньким на полке и вести приятную беседу с товарищами. Все мы вообще большие домоседы, если не считать ведра, которое бывает иногда во дворе; новости же нам приносит корзинка для провизии; она часто ходит на рынок, но у нее уж чересчур острый язык. Послушать только, как она рассуждает о правительстве и о народе! На днях, слушая ее, свалился от страха с полки и разбился в черепки старый горшок! Да, чересчур легкомысленна она — скажу я вам!

—  Уж больно ты разболтался! — сказало вдруг огниво, и сталь так ударила по кремню, что посыпались искры. — Не устроить ли нам лучше вечеринку?

—  Конечно, конечно. Поговорим о том, кто из нас всех знатнее! — сказали спички.

—  Нет, я не люблю говорить о самой себе, — сказала глиняная миска. — Будем просто вести беседу! Я начну и расскажу вам кое-что из жизни, что всем знакомо и понятно, а это ведь приятнее всего. Так вот: на берегу родного моря, под тенью буков...

—  Чудесное начало! — сказали тарелки. — Вот это будет история как раз нам по вкусу!

—  Там в одной мирной семье провела я свою молодость. Вся мебель была полированная, пол чисто вымыт, а занавески на окнах меняли каждые две недели.

—  Как вы интересно рассказываете! — сказала метелка. — В вашем рассказе так и слышна женщина, чувствуется какая-то особая чисто­плотность!

—  Да, да! — сказало ведро и от удовольствия даже подпрыгнуло, плеснув на пол воду.

Глиняная миска продолжала свой рассказ, и конец был не хуже начала.

Тарелки загремели от восторга, а метелка достала из ящика с песком зелень петрушки и увенчала ею миску; она знала, что это раздосадует всех остальных, да к тому же подумала: «Если я увенчаю ее сегодня, она увенчает меня завтра!»

—  Теперь мы попляшем! — сказали угольные щипцы и пустились в пляс. И боже мой, как они вскидывали то одну, то другую ногу! Старая обивка на стуле, что стоял в углу, не выдержала такого зре­лища и лопнула!

—  А нас увенчают? — спросили щипцы, и их тоже увенчали. «Все это одна чернь!» — думали спички. Теперь была очередь за самоваром: ему предлагалось спеть. Но самовар отговорился тем, что может петь лишь тогда, когда внутри у него кипит, — он просто важничал и не хотел петь иначе, как стоя на столе у господ.

На окне лежало старое гусиное перо, которым обыкновенно писа­ла служанка; в нем не было ничего замечательного, кроме разве того, что оно слишком глубоко было обмакнуто в чернильницу, но именно этим оно и гордилось!

—  Что ж, если самовар не желает петь, так и не надо! — сказало оно. — За окном висит в клетке соловей — так пусть он споет! Он конечно не из ученых, но об этом мы сегодня говорить не будем.

—  По-моему, это в высшей степени неприлично — слушать ка­кую-то пришлую птицу! — сказал большой медный чайник, кухон­ный певец и сводный брат самовара. — Разве это патриотично? Пусть нас рассудит корзинка для провизии!

—  Я просто из себя выхожу! — сказала корзинка. — Вы не повери­те, до чего я выхожу из себя! Разве так следует проводить вечера? Неужели нельзя поставить дом на надлежащую ногу? Каждый бы тогда знал свое место, и я руководила бы всеми! Тогда дело пошло бы совсем иначе!

—  Давайте шуметь! — закричали все.

Вдруг дверь отворилась, вошла служанка, и — все присмирели, никто ни гугу; но не было ни единого горшка, который бы не кичился втайне своей знатностью и не воображал, что он все умеет. «Уж если бы я взялся за дело, пошло бы веселье!» — думал про себя каждый.

Служанка взяла спички и зажгла свечку. Боже ты мой, как они зафыркали, загораясь!

«Вот теперь все видят, что мы здесь первые персоны! — думали они. — Какой от нас блеск, сколько света!»

Так они и сгорели.

—  Чудесная сказка! — сказала королева. — Я точно сама посидела на кухне вместе со спичками! Да, ты достоин руки нашей дочери.

—  Конечно! — сказал король. — Свадьба будет в понедельник! Теперь они уже говорили ему ты — он ведь скоро должен был стать членом их семьи.

Итак, день свадьбы был объявлен, и вечером в городе устроили иллюминацию, а в народ бросали пышки и крендели. Уличные маль­чишки поднимались на цыпочки, чтобы поймать их, кричали «ура» и свистели в пальцы; великолепие было несказанное.

«Надо же и мне устроить что-нибудь!» — подумал купеческий сын; он накупил ракет, хлопушек и прочего, положил все это в свой сундук и взвился в воздух.

Пиф, паф! Шш-пшш! Вот так трескотня пошла, вот так шипение!

Турки подпрыгивали так, что туфли летели через головы; никогда еще не видывали они такого фейерверка. Теперь-то все поняли, что на принцессе женится сам турецкий бог.

Вернувшись в лес, купеческий сын подумал: «Надо пойти в город послушать, что там говорят обо мне!» И немудрено, что ему захоте­лось узнать это.

Ну и рассказов же ходило по городу! К кому он ни обращался, всякий, как он заметил, рассказывал о виденном по-своему, но все в один голос говорили, — это было прекрасное зрелище.

—  Я видел самого турецкого бога! — говорил один. — Глаза у него что твои звезды, а борода что пена морская!

—  Он летел в огненном плаще! — рассказывал другой. — А из складок выглядывали прелестнейшие ангелочки.

Да, много чудес рассказали ему, а на другой день должна была состояться и свадьба.

Пошел он назад в лес, чтобы опять сесть в свой сундук, да куда же он девался? Сгорел! Купеческий сын заронил в него искру от фейер­верка, сундук тлел, тлел, да и вспыхнул; теперь от него оставалась одна зола. Так и не удалось купеческому сыну опять прилететь к своей невесте.

А она весь день простояла на крыше, дожидаясь его, да ждет и по ныне! Он же ходит по белу свету и рассказывает сказки, только уж не такие веселые, как была его первая сказка о серных спичках!

---

* Риксдалер — в 1854-1874 денежная единица Дании, равная 96 скиллингам.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.