Русалочка

Вода в открытом море такая синяя, как васильки, и прозрачная, как чистое стекло, — но и глубоко там! Так глубоко, что ни одной цепи не хватит, чтобы якорь достал до дна, а чтобы измерить эту глубину, пришлось бы громоздить друг на друга невесть сколько колоколен. Вот там-то и живут русалки.

Не думайте, что на дне, один голый белый песок; нет, растут там невиданные деревья и цветы с такими гибкими стеблями и листьями, что они шевелятся, как живые, при малейшем движении воды. Между ветвями шныряют рыбы большие и маленькие — точь-в-точь как у нас птицы. В самом глубоком месте стоит коралловый дворец морско­го царя с высокими стрельчатыми окнами из чистейшего янтаря и с крышей из раковин, которые то открываются, то закрываются, в зависимости от прилива или отлива; это очень красиво: ведь в каждой раковине лежит такая сияющая жемчужина, что одна украсила бы корону любой королевы.

Давным-давно морской царь овдовел, и хозяйством у него заправ­ляла старуха мать, женщина умная, но очень гордая своим родом: она носила на хвосте целую дюжину устриц, тогда как вельможи имели право носить всего-навсего шесть. Вообще же она была особа, достой­ная всяческих похвал, прежде всего потому, что очень любила своих маленьких внучек. Все шесть принцесс были прехорошенькими руса­лочками, но лучше всех была самая младшая, нежная и прозрачная, как лепесток розы, с глубокими синими, как море, глазами. Но у нее, как и у других русалок, не было ножек, а только рыбий хвост.

День-деньской играли принцессы в огромных дворцовых залах, где по стенам росли живые цветы. В открытые янтарные окна вплывали рыбки, как у нас, бывает, влетают ласточки; рыбки не боялись маленьких принцесс, ели из их рук и разрешали себя гладить.

Около дворца был большой сад, где росли огненно-красные и темно-голубые деревья с вечно колеблющимися ветвями и листьями; плоды их при этом сверкали, как золото, а цветы — как огоньки. Вместо земли там был мелкий голубоватый, как серное пламя, песок, и потому там на всем лежал какой-то удивительный голубоватый отблеск, — казалось, будто витаешь высоко-высоко в воздухе, причем небо у тебя не только над головой, но и под ногами. В безветрие со дна видно было солнце; оно казалось пурпурным цветком, из чашечки которого лился свет.

Каждая принцесса имела в саду свой уголок; тут они могли копать и сажать, что хотели. Одна сделала себе цветочную грядку в виде кита, другой захотелось, чтобы ее грядка была похожа на русалочку, а самая младшая сделала себе грядку круглую, как солнце, и засадила ее ярко-красными цветами. Странное дитя была эта русалочка: такая тихая, задумчивая. Другие сестры украшали свой садик разными разностями, которые доставались им с затонувших кораблей, а она любила только свои яркие, как солнце, цветы да прекрасного белого мраморного мальчика, упавшего на дно моря с какого-то погибшего корабля. Русалочка посадила у статуи красную плакучую иву, кото­рая пышно разрослась; ветви ее обвивали статую и клонились к голу­бому песку, где колебалась их фиолетовая тень, — вершина и корни точно играли и целовались друг с другом!

Больше всего любила русалочка слушать рассказы о людях, живу­щих наверху, на земле. Бабушке пришлось рассказать все, что она знала о кораблях и городах, о людях и животных. Особенно заинтере­совало и удивляло русалочку то, что цветы на земле пахнут, — не то что тут, в море! — что леса там зеленые, а рыбы, которые живут в ветвях, звонко поют. Бабушка называла рыбками птичек, иначе внучки не поняли бы ее: они ведь сроду не видывали птиц. — Когда вам исполнится пятнадцать лет, — говорила бабушка, — вам тоже разрешат всплывать на поверхность моря, сидеть при свете месяца на скалах и смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!

В этом году старшей принцессе как раз должно было исполниться пятнадцать лет, но другим сестрам — они были погодки — приходи­лось еще ждать, и дольше всех — самой младшей. Но каждая обещала рассказать остальным сестрам о том, что ей больше всего понравится в первый день, — рассказов бабушки им было мало, им хотелось знать обо всем поподробнее.

Так никого не влекло на поверхность моря, как самую младшую, тихую, задумчивую русалочку, которой приходилось ждать дольше всех. Сколько ночей провела она у открытого окна, вглядываясь в синеву моря, где шевелили своими плавниками и хвостами целые стаи рыбок! Она видела сквозь воду месяц и звезды; они, конечно, блестели не так ярко, но зато казались гораздо больше, чем кажутся нам. Случалось, что над ними скользило как будто большое темное облако, и русалочка знала, что это или проплывал кит, или проходил корабль с сотнями людей; они и не думали о хорошенькой русалочке, что стояла там, в глубине моря, и протягивала к килю корабля свои белые ручки.

Вот старшей принцессе исполнилось пятнадцать лет и ей разреши­ли всплыть на поверхность моря.

Сколько было рассказов, когда она вернулась назад! Но больше всего, по ее словам, ей понравилось лежать в тихую погоду на песча­ной отмели и нежиться при свете месяца, любуясь раскинувшимся по берегу городом: там, точно сотни звезд, горели огни, слышались му­зыка, шум и грохот экипажей, виднелись башни со шпилями, звонили колокола. Да, именно потому, что ей нельзя было попасть туда, ее больше всего и манило это зрелище.

Как жадно слушала ее рассказы самая младшая сестра! Стоя вече­ром у открытого окна и вглядываясь в морскую синеву, она только и думала, что о большом шумном городе, и ей казалось даже, что она слышит звон колоколов.

Через год и вторая сестра получила разрешение всплыть на повер­хность моря и направиться, куда захочет. Она вынырнула из воды как раз в ту минуту, когда солнце садилось, и нашла, что лучше этого зрелища ничего и быть не может. Небо сияло, как расплавленное золото, рассказывала она, а облака... да тут у нее уж и слов не хватало! Пурпуровые и фиолетовые, они быстро плыли по небу, но еще быстрее летела к солнцу, точно длинная белая вуаль, стая лебедей; русалочка тоже поплыла было к солнцу, но оно опустилось в море, и по небу и в воде разлилась розовая вечерняя заря.

Еще через год всплыла на поверхность моря третья принцесса; она была смелее всех и проплыла в широкую реку, которая впадала в море. Тут она увидела зеленые холмы, покрытые виноградниками, дворцы и дома, окруженные густыми рощами, где пели птицы; солнце светило и грело так, что ей не раз приходилось нырять в воду, чтобы освежить свое пылающее лицо. В маленькой бухте она увидела толпу голеньких ребятишек, плескавшихся в воде; хотела было поиграть с ними, но они испугались и убежали, а вместо них появился какой-то черный зверек и так страшно принялся на нее тявкать, что русалка перепугалась и вернулась назад в море; это была собака, но русалка ведь никогда еще не видала собак.

И вот принцесса все вспоминала эти чудные леса, зеленые холмы и прелестных детей, которые умеют плавать, хоть у них и нет рыбьего хвоста!

Четвертая сестра не была такой смелой; она держалась больше в открытом море и рассказывала, что это было лучше всего: куда ни глянь, на много-много миль вокруг одна вода да небо, опрокинутое, точно огромный стеклянный купол; вдали, как морские чайки, про­носились большие корабли, играли и кувыркались веселые дельфины и пускали из ноздрей сотни фонтанов огромные киты.

Затем пришла очередь предпоследней сестры; ее день рождения был зимой, и поэтому она увидала то, чего не видели другие: море было зеленоватого цвета, повсюду плавали большие ледяные горы — ни дать ни взять жемчужины, рассказывала она, но такие огромные, выше самых высоких колоколен, построенных людьми! Некоторые из них были причудливой формы и блестели, как алмазы. Она уселась на самую большую, ветер развевал ее длинные волосы, а моряки испуганно обходили гору подальше. К вечеру небо покрылось тучами, засверкала молния, загремел гром и темное море стало бросать ледя­ные глыбы из стороны в сторону, а они так и сверкали при блеске молнии. На кораблях убирали паруса, люди метались в страхе и ужасе, а она спокойно плыла на ледяной горе и смотрела, как огнен­ные зигзаги молнии, прорезав небо, падали в море.

Каждая из сестер была в восторге от того, что видела наверху в первый раз, — все было для них ново и потому нравилось; но, получив, как взрослые девушки, позволение плавать всюду, они скоро пресы­тились этими прогулками и через месяц стали говорить, что у них дома, на дне, лучше.

Часто по вечерам, взявшись за руки, все пять сестер подымались на поверхность; у всех были чудеснейшие голоса, каких не бывает у людей на земле, и вот, когда начиналась буря и они видели, что корабль обречен на гибель, они подплывали к нему и нежными голо­сами пели о чудесах подводного царства и уговаривали моряков не бояться опуститься на дно; но моряки не могли разобрать слов: им казалось, что это просто шумят волны; да им все равно и не удалось бы увидать на дне никаких чудес — если корабль погибал, люди тонули и уже мертвыми опускались ко дворцу морского царя.

Младшая же русалочка, когда сестры ее всплывали рука об руку на поверхность моря, оставалась одна-одинешенька и смотрела им вслед, готовая заплакать, но русалки не умеют плакать, и от этого ей было еще тяжелей.

—  Ах, когда же мне будет пятнадцать лет?— причитала она. — Я знаю, что очень полюблю и тот мир, и людей, которые там живут!

Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет.

—  Ну вот, вырастили и тебя! — сказала бабушка, вдовствующая королева.— Иди сюда, надо и тебя принарядить, как других сестер!

И она надела русалочке на голову венок из белых лилий, — каж­дый лепесток был половинкой жемчужины, — потом, для обозначе­ния высокого сана принцессы, приказала восьми устрицам прицепиться к ее хвосту.

—  Ой, как больно! — воскликнула русалочка.

—  Ради красоты и потерпеть не грех! — сказала бабушка.

Ах, с каким удовольствием сбросила бы русалочка все эти уборы и тяжелый венок, — красные цветы из ее садика шли ей куда больше, — но она не посмела!

—  Прощайте! — сказала она и легко и плавно, точно пузырек воздуха, поднялась на поверхность.

Солнце только что село, но облака еще сияли пурпуром и золотом, тогда как в красноватом небе уже зажигались ясные вечерние звезды; воздух был мягок и свеж, а море — как зеркало. Вблизи от того места, где вынырнула русалочка, стоял трехмачтовый корабль всего лишь с одним поднятым парусом,— не было ни малейшего ветерка; на вантах и реях сидели матросы, с палубы неслись звуки музыки и песен; когда совсем стемнело, корабль осветился сотнями разноцветных фонари­ков; казалось, что в воздухе замелькали флаги всех наций. Русалочка подплыла к самым окнам каюты, и когда волны слегка приподымали ее, она могла заглянуть в каюту. Там было множество разодетых людей, но лучше всех был молодой принц с большими черными гла­зами. Ему, наверное, было не больше шестнадцати лет; в тот день праздновали его рождение, оттого на корабле и шло такое веселье. Матросы плясали на палубе, а когда вышел туда молодой принц, кверху взвились сотни ракет, и стало светло, как днем, так что руса­лочка совсем перепугалась и нырнула в воду, но скоро опять высунула голову, и ей показалось, что все звезды с небес попадали к ней в море. Никогда еще не видела она такой огненной потехи: большие солнца вертелись колесом, огромные огненные рыбы били в воздухе хвоста­ми, и все это отражалось в тихой, ясной воде. На самом корабле было так светло, что можно было рассмотреть каждую веревку, а людей и подавно. Ах, как прекрасен был молодой принц! Он пожимал людям руки, улыбался и смеялся, а музыка все гремела и гремела в тишине ясной ночи.

Становилось уже поздно, но русалочка глаз не могла оторвать от корабля и красавца принца. Разноцветные огоньки погасли, ракеты больше не взлетали в воздух, не слышалось и пушечных выстрелов, зато загудело и застонало само море. Русалочка качалась на волнах рядом с кораблем и все заглядывала в каюту, а корабль стал набирать скорость, паруса развертывались один за другим, ветер крепчал, вол­ны все нарастали, облака сгустились, и где-то вдали засверкала мол­ния. Начиналась буря! Матросы принялись убирать паруса; огромный корабль страшно качало, ветер так и кидал его из стороны в сторону, вокруг корабля вздымались высокие волны, словно черные горы, гро­зившие сомкнуться над мачтами корабля, но он нырял между водя­ными стенами, как лебедь, и опять взлетал на гребни. Русалочку буря только забавляла, а морякам приходилось туго. Корабль стонал и скрипел, толстые доски трещали, волны перекатывались через палу­бу; грот-мачта переломилась, как тростинка, корабль опрокинулся набок, и вода хлынула в трюм. Тут русалочка поняла опасность; ей самой приходилось остерегаться бревен и обломков, носившихся по волнам. На Минуту сделалось вдруг так темно, что хоть глаза выколи; но вот опять блеснула молния, и русалочка вновь увидела на корабле людей; каждый спасался как мог. Русалочка отыскала глазами прин­ца и, когда корабль стал тонуть, увидела, что принц погрузился в воду. Вначале русалочка очень обрадовалась, что он попадет теперь к ним на дно, но потом вспомнила, что люди не могут жить в воде и что он может приплыть во дворец ее отца только мертвым. Нет, нет, он не должен умереть! И она поплыла между бревнами и досками, совсем забывая, что они в любую минуту могут ее раздавить. Прихо­дилось то нырять в самую глубину, то взлетать кверху вместе с вол­нами, но вот наконец она настигла принца, который уже почти совсем выбился из сил и не мог больше плыть по бурному морю; руки и ноги отказались ему служить, а прелестные глаза закрылись; он умер бы, не появись ему на помощь русалочка. Она приподняла над водой его голову и предоставила волнам нести их обоих куда угодно.

К утру непогода стихла; от корабля не осталось и щепки; солнце опять засияло над водой, и его яркие лучи как будто вернули щекам принца их живую окраску, но глаза его все еще не открывались.

Русалочка откинула с его лба волосы и поцеловала в высокий, красивый лоб; ей показалось, что принц похож на мраморного маль­чика, что стоит у нее в саду; она поцеловала его еще раз и пожелала, чтобы он остался жив.

Наконец она увидела твердую землю и высокие, уходящие в небо горы, на вершинах которых, точно стаи белых лебедей, лежали снега. У самого берега зеленела чудная роща, а над ней высилась то ли церковь, то ли монастырь — она не знала толком, что это. В роще росли апельсиновые и лимонные деревья, а у ворот здания — высокие пальмы. У входа в тихую, но глубокую бухту стоял утес, возле кото­рого море намыло мелкий белый песок; вот сюда-то и приплыла руса­лочка и положила принца на берег, позаботившись о том, чтобы голова его лежала повыше и на самом солнце.

В высоком белом доме зазвонили в колокола, и в сад высыпала толпа молодых девушек. Русалочка отплыла за большие камни, ко­торые торчали из воды, покрыла себе волосы и грудь морскою пеной — теперь никто не различил бы в этой пене ее лица — и стала ждать, когда придет кто-либо на помощь бедному принцу.

Ждать пришлось недолго: к принцу подошла одна из молодых девушек и сначала очень испугалась, но тут же собралась с духом и позвала на помощь людей. Затем русалочка увидела, что принц ожил и улыбнулся всем, кто был возле него. А ей он не улыбнулся, он даже не знал, что она спасла ему жизнь! Грустно стало русалочке, и, когда принца увели в большое белое здание, она печально нырнула в воду и уплыла домой.

И прежде она была тихой и задумчивой, теперь же стала еще тише, еще задумчивее. Сестры расспрашивали ее, что она видела в первый раз на поверхности моря, но она ничего им не сказала.

Часто и вечером и утром приплывала она к тому месту, где оста­вила принца, видела, как созревали в садах плоды, как их потом собирали, видела, как стаял снег на высоких горах, но принца так больше и не видела и возвращалась домой с каждым разом все печаль­нее. Единственной отрадой было для нее сидеть в своем садике, обхва­тив руками красивую мраморную статую, похожую на принца, а за цветами она больше не ухаживала; они росли, как хотели, по тропин­кам и на дорожках, переплелись своими стеблями и листьями с вет­вями дерева, и в садике стало совсем темно.

И вот она не выдержала и рассказала обо всем одной из своих сестер; за ней узнали секрет и все остальные сестры, но больше никто, кроме разве еще двух-трех русалок, ну, а те никому не сказали, разве уж самым близким подругам. Оказалось, что одна из них знала, кто этот принц, видела праздник на корабле и даже могла сказать, где находится его королевство.

—  Поплыли вместе, сестрица!— сказали русалочке сестры и рука об руку поднялись на поверхность моря вблизи того места, где стоял дворец принца.

Дворец был из светло-желтого блестящего камня, с большими мраморными лестницами; одна из них спускалась прямо в море. Ве­ликолепные вызолоченные купола возвышались над крышей, а в ни­шах, между колоннами, окружавшими все здание, стояли мраморные статуи, совсем как живые люди. Сквозь высокие зеркальные окна видны были роскошные покои; всюду висели дорогие шелковые зана­веси, разостланы ковры, а стены украшены большими картинами. Загляденье, да и только! Посреди самой просторной залы журчал большой фонтан; струи воды били высоко-высоко под самый стеклян­ный купол потолка, через который на воду и на диковинные растения, росшие в бассейне, лились лучи солнца.

Теперь русалочка знала, где живет принц, и стала приплывать ко дворцу почти каждый вечер или ночь. Ни одна из сестер не осмелива­лась подплывать к земле так близко, как она; она же заплывала и в узкий канал, который проходил как раз под великолепным мрамор­ным балконом, бросавшим на воду длинную тень. Тут она останавли­валась и подолгу смотрела на молодого принца, а он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинешенек.

Неоднократно видела русалочка, как он катался с музыкантами на своей нарядной лодке, украшенной развевающимися флагами,— она выглядывала из зеленого тростника, и если люди иногда замечали ее длинную серебристо-белую вуаль, развевающуюся по ветру, то думали, что это лебедь машет крыльями.

Не раз слышала она, как говорили о принце рыбаки, ловившие по ночам рыбу; они рассказывали о нем много хорошего, и русалочка радовалась, что спасла ему жизнь, когда его, полумертвого, носила по волнам; она вспоминала, как его голова покоилась на ее груди и как нежно целовала она его тогда. А он-то ничего не знал о ней, она ему и присниться не могла!

Все больше и больше начинала русалочка любить людей, все силь­нее и сильнее тянуло ее к ним; земной мир казался ей значительно больше, чем ее подводный; они могли ведь переплывать на своих кораблях море, взбираться на высокие горы к самым облакам, а их земля с лесами и полями тянулась далеко-далеко, ее и глазом не охватить! Русалочке очень хотелось побольше узнать о людях и об их жизни, но сестры не могли ответить на все ее вопросы, и она обраща­лась к бабушке: старуха хорошо знала «высший свет», как она спра­ведливо называла землю, лежавшую над морем.

—  Если люди не тонут, — спрашивала русалочка, — то они живут вечно, не умирают, как мы?

—  Ну что ты! — отвечала старуха. — Они тоже умирают, их век даже короче нашего. Мы живем триста лет, но, когда к нам приходит смерть, нас не хоронят среди близких, мы не имеем могил, а просто превращаемся в морскую пену. Нам не дано бессмертной души, и мы никогда не воскресаем; мы — как тростник: вырвешь его с корнем, и он не зазеленеет вновь! У людей, напротив, есть бессмертная душа, которая живет вечно даже и после того, как тело превращается в прах; она улетает на небо, прямо к мерцающим звездам! Как мы можем подняться со дна морского и увидать землю, где живут люди, так и они могут подняться после смерти в неведомые блаженные страны, которых нам не видать никогда!

—  А почему у нас нет бессмертной души? — грустно спросила русалочка. — Я бы отдала все свои сотни лет за один день человече­ской жизни, чтобы потом тоже подняться на небо.

—  Вздор! Нечего и думать об этом! — сказала старуха. — Нам здесь живется значительно лучше, чем на земле!

—  Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать музыки волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели я никак не могу обрести бессмертную душу?

—  Можешь, — сказала бабушка,— если кто-нибудь из людей по­любит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, если отдаст он тебе свое сердце и помыслы и велит священнику соединить ваши руки в знак вечной верности друг другу; тогда частица его души передастся тебе и когда-нибудь ты вкусишь вечного блаженства. Он даст тебе душу и сохранит при себе свою. Но этому не бывать никогда! Ведь то, что у нас считается красивым, твой рыбий хвост, например, люди находят безобразным; они ничего не смыслят в красоте; по их мнению, чтобы быть красивым, надо непременно иметь две неуклю­жие подпорки — ноги, как они их называют.

Русалочка глубоко вздохнула и печально посмотрела на свой ры­бий хвост.

—  Будем жить — не тужить! — сказала бабушка. — Повеселимся вволю свои триста лет — это срок немалый, тем слаще будет отдых после смерти! Сегодня вечером у нас во дворце бал!

Вот было великолепие, какого не увидишь на земле! Стены и потолок танцевальной залы были из толстого, но прозрачного стекла; вдоль стен рядами лежали сотни огромных пурпурных и травянисто- зеленых раковин с голубыми огоньками в середине; огни эти ярко освещали всю залу, а через стеклянные стены — и море вокруг. Видно было, как к стенам подплывают стаи больших и маленьких рыб и чешуя их переливается золотом, серебром, пурпуром.

Посреди залы вода струилась широким потоком, и в нем танцевали водяные и русалки под свое чудное пение. Таких звучных, нежных голосов не бывает у людей. Русалочка пела лучше всех, и все хлопали ей в ладоши. На минуту ей было стало весело при мысли о том, что ни у кого и нигде, ни в море, ни на земле, нет такого прекрасного голоса, как у нее; но потом она вспомнила о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало грустно, что у нее нет бессмертной души. Она незаметно ускользнула из дворца и, пока там пели песни и весели­лись, печально сидела в своем садике. Вдруг сверху до нее донеслись звуки валторн, и она подумала: «Вот он опять катается на лодке! Как я люблю его! Больше, чем отца и мать! Я принадлежу ему всем сердцем, всеми своими помыслами, ему я бы охотно вручила счастье всей моей жизни! На все бы я решилась — только бы быть с ним и обрести бессмертную душу! Пока сестры танцуют в отцовском двор­це, поплыву-ка я к морской ведьме; я всегда боялась ее, но, может быть, она что-нибудь посоветует или как-нибудь поможет мне!»

И русалочка направилась к бурным водоворотам, за которыми жила ведьма. Еще ни разу не приходилось ей проплывать этой доро­гой; тут не росли ни цветы, ни даже трава — кругом только голый серый песок; вода в водоворотах бурлила и шумела, как под мельнич­ными колесами, и увлекала за собой в глубину все, что только встре­чала на пути. Русалочке пришлось плыть как раз между такими бурлящими водоворотами; дальше путь к жилищу ведьмы лежал че­рез пузырившийся ил; это место ведьма называла своим торфяным болотом. А там уж было рукой подать до ее жилья, окруженного диковинным лесом: вместо деревьев и кустов в нем росли полипы, полуживотные-полурастения, похожие на стоголовых змей, торча­щих прямо из песка; ветви их были подобны длинным скользким рукам с пальцами, извивающимися, как черви; полипы ни на минуту не переставали шевелить всеми сочленениями, от корня до самой верхушки, они хватали гибкими пальцами все, что только им попа­далось, и уже никогда не выпускали. Русалочка испуганно приоста­новилась, сердечко ее забилось от страха, она готова была вернуться, но вспомнила о принце, о бессмертной душе и собралась с духом: крепко обвязала вокруг головы свои длинные волосы, чтобы в них не вцепились полипы, скрестила на груди руки и, как рыба, поплыла между омерзительными полипами, которые тянули к ней свои изви­вающиеся пальцы. Она видела, как крепко, точно железными клеща­ми, держали они своими пальцами все, что удавалось им схватить: белые скелеты утонувших людей, корабельные рули, ящики, кости животных, даже одну русалочку. Полипы поймали и задушили ее. Это было самое страшное!

Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где кувыркались, показывая противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные ужи. Посреди поляны был построен дом из белых человеческих костей; тут же сидела сама морская ведьма и кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла им ползать по своей большой ноздреватой, как губка, груди.

—  Знаю, знаю, что привело тебя! — сказала русалочке морская ведьма. — Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе — тебе же на беду, моя красавица! Ты хочешь получить вместо своего хвоста две подпорки, чтобы ходить, как люди; хочешь, чтобы молодой принц полюбил тебя, а ты получила бы бессмертную душу!

И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи попа­дали с нее и растянулись на песке.

—  Ну ладно, ты пришла в самое время! — продолжала ведьма. — Приди ты завтра поутру, было бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше будущего года. Я изготовлю тебе питье, возьмешь его и по­плывешь к берегу еще до восхода солнца, там сядешь и выпьешь все до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы люди, ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят острым мечом. Зато все, кто тебя увидит, скажут, что такой прелестной девушки они еще не встречали! Ты сохранишь свою плав­ную скользящую походку — ни одна танцовщица не сравнится с тобой; но помни, что ты будешь ступать как по лезвию ножа и изра­нишь свои ножки в кровь. Вытерпишь все это? Тогда я помогу тебе.

—  Да! — сказала русалочка дрожащим голосом и подумала о прин­це и о бессмертной душе.

—  Помни, — сказала ведьма, — что раз ты примешь человеческий облик, тебе уже не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна, ни отцовского дома, ни сестер! А если принц не полюбит тебя так, что забудет ради тебя и отца и мать, не отдаст тебе свое сердце и не велит священнику соединить ваши руки, чтобы стали вы мужем и женой, тогда не получить тебе бессмертной души. С первой же зарей после его женитьбы на другой твое сердце разорвется на части, и станешь ты пеной морской!

—  Пусть! — сказала русалочка, побледнев как смерть.

—  А еще ты должна мне заплатить за помощь, — сказала ведьма. — И я недешево возьму! У тебя чудный голос, и им ты думаешь обворо­жить принца, но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой бесценный напиток самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать к напитку свою собственную кровь, чтобы он стал остер, как лезвие меча.

—  Если ты возьмешь мой голос, что же останется мне? — спросила русалочка.

—  Твое прекрасное лицо, плавная походка и говорящие глаза — этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! Ну полно, не бойся; высунешь язычок, и я отрежу его в уплату за волшебный напиток!

—  Хорошо! — сказала русалочка, и ведьма поставила на огонь котел, чтобы сварить питье.

—  Чистота — превыше всего! — сказала она и обтерла котел связ­кой живых ужей. Потом она расцарапала себе грудь; в котел закапала черная кровь, и скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие причудливые формы, что просто страх брал. Ведьма поминутно подбавляла в котел новых и новых снадобий, и когда питье закипело, оно забулькало так, будто плакал крокодил. И вот напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей ключевой водой!

—  Бери! — сказала ведьма, отдавая русалочке напиток; и русалоч­ка стала немая — не могла больше ни петь, ни говорить!

—  Если полипы схватят тебя, когда ты поплывешь назад, — сказа­ла ведьма, — брызни на них каплю этого питья, и их руки и пальцы рассыпятся на тысячи кусков!

Но русалочке не пришлось этого делать — полипы с ужасом отво­рачивались при одном виде напитка, сверкающего в ее руках, как яркая звезда. Быстро проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.

Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале потушены, все спят. Русалочка не посмела больше войти туда, — ведь она была нема и собиралась навсегда покинуть отцовский дом. Сердце ее готово было разорваться от тоски и печали. Проскользнув в сад и сорвав по цветку с грядки у каждой сестры, послала она родным тысячи воздушных поцелуев и поднялась на синюю поверхность моря.

Солнце еще не вставало, когда она увидала перед собой дворец принца и присела на великолепную мраморную лестницу. Месяц озарял ее своим чудесным голубым сиянием. Русалочка выпила об­жигающий напиток, и ей показалось, будто ее пронзили обоюдоост­рым мечем; она потеряла сознание и упала замертво. Она очнулась, когда над морем уже сияло солнце, во всем теле она чувствовала жгучую боль. Пред ней стоял красавец принц и смотрел своими чер­ными, как ночь, глазами; потупившись она увидала, что рыбий хвост исчез, а вместо него две ножки, беленькие и маленькие, как у ребенка. Но она была совсем нагая и потому закуталась в свои длинные, густые волосы. Принц спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на него своими темно-голубыми глазами: ведь говорить-то она не могла. Он взял ее за руку и повел во дворец. Ведьма сказала правду: каждый шаг причинял русалочке такую боль, будто она ступала по острию ножа и иголкам; но терпеливо переноси­ла она боль и шла об руку с принцем легкая, как пузырек воздуха; принц и все окружающие только дивились ее чудной, скользящей походке.

Русалочку разодели в шелк и муслин, и стала она первой красави­цей при дворе, но оставалась по-прежнему немой, не могла ни петь, ни говорить. Как-то раз красивые рабыни, все в шелку и золоте, появились перед принцем и его царственными родителями и стали петь. Одна из них пела особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей; русалочке стало очень грустно: когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! «Ах, если бы он знал, что я навсегда рассталась со своим голосом, чтобы только быть возле него!»

Затем рабыни стали танцевать под звуки прекраснейшей музыки; тут и русалочка подняла свои белые хорошенькие ручки, встала на цыпочки и понеслась в легком, воздушном танце; еще никто не тан­цевал так! Каждое движение подчеркивало ее красоту, а глаза ее говорили сердцу больше, чем пение всех рабынь.

Все были в восторге, особенно принц, он назвал русалочку своим маленьким найденышем, а она все танцевала и танцевала, хотя каж­дый раз, как только ноги ее касались земли, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам. Принц сказал, что она всегда должна быть возле него, и ей было позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.

Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла сопровож­дать его на прогулках верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в свежей листве пели птички, а зеленые ветви касались их плеч; они взбирались на высокие горы, и хотя из ее ног сочилась кровь и все видели это, она смеялась и продолжала следовать за принцем на самые вершины; там они любовались облаками, плывшими у их ног, точно стаи птиц, улетавшие в чужие страны.

Когда же они оставались дома, русалочка ходила по ночам на берег моря, спускалась по мраморной лестнице, окунала свои пылавшие огнем ноги в холодную воду и думала о родном доме и о дне морском.

Раз ночью всплыли из воды рука об руку ее сестры и запели печальную песню, она кивнула им, они узнали ее и рассказали ей, как огорчила она их всех. С тех пор стали они навещать ее каждую ночь, а однажды увидела она вдалеке даже свою старую бабушку, которая уже много-много лет не поднималась из воды, и самого морского царя с короной на голове; они простирали к ней руки, но не смели подплы­вать к земле так близко, как сестры.

День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее и силь­нее, но он любил ее только как милое, доброе дитя, сделать же ее своей женой и королевой ему и в голову не приходило, а между тем ей надо было стать его женой, иначе она ведь не могла обрести бессмертной души и должна была, в день его женитьбы на другой, превратиться в морскую пену.

«Любишь ли ты меня больше всех на свете?» — казалось, спраши­вали глаза русалочки, когда принц обнимал ее и целовал в лоб.

—  Да, я люблю тебя! — говорил принц. — У тебя доброе сердце, ты предана мне больше всех и схожа с молодой девушкой, которую я видел однажды и, верно, больше уж не увижу! Я плыл на корабле, и когда корабль разбился, волны выбросили меня на берег вблизи какого-то храма, где служат богу молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла жизнь; я видел ее всего дважды, и только одну ее в целом мире мог бы полюбить! Ты похожа на нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ. Она принадлежит святому храму, и вот моя счастливая звезда послала мне тебя; я никогда не расстанусь с тобой!

«Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! — думала русалоч­ка. — Я вынесла его из волн морских на берег и положила в роще, возле храма, а сама спряталась в морской пене и смотрела, не придет ли кто-нибудь на помощь. Я видела эту красивую девушку, которую он любит больше, чем меня! — И русалочка глубоко-глубоко вздыха­ла, плакать она не могла.— Но та девушка принадлежит храму, никогда не вернется в мир, и они никогда не встретятся! Я же нахо­жусь возле него, вижу его каждый день, могу ухаживать за ним, любить его, отдать за него жизнь!»

Но вот стали поговаривать, что принц женится на прелестной дочери соседнего короля и потому снаряжает свой прекрасный ко­рабль в плавание. Он поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы ознакомиться с его страной, а на самом деле, чтобы посмотреть принцессу; с ним едет большая свита. Русалочка на все эти речи только покачивала головой и смеялась — она ведь лучше всех знала мысли принца.

—  Я должен ехать! — говорил он ей. — Мне надо посмотреть прекрасную принцессу; этого требуют мои родители, но они не станут принуждать меня жениться на ней, а я никогда не полюблю ее! Она ведь не похожа на ту красавицу, на которую похожа ты. Если уж мне придется наконец избрать себе невесту, я лучше выберу тебя, мой немой найденыш с говорящими глазами!

И он целовал ее розовые губы, играл ее длинными волосами и клал свою голову к ней на грудь, где трепетало сердце, жаждавшее челове­ческого счастья и бессмертной души.

—  Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? — говорил он, когда они уже стояли на прекрасном корабле, который должен был отвезти их в земли соседнего короля.

И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о диковинных рыбах, живущих в глубинах, и о том, что видели там водолазы, а русалочка только улыбалась, слушая его рассказы, — она-то лучше всех знала, что есть на дне морском.

В ясную лунную ночь, когда бодрствовал только рулевой, она села у самого борта и стала смотреть в прозрачные волны; и ей показалось, что она видит отцовский дворец; старая бабушка в серебряной короне стояла на вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль корабля. Затем на поверхность моря всплыли ее сестры; они печально смотрели на нее и ломали свои белые руки, а она кивнула им головой, улыбнулась и хотела рассказать о том, как ей хорошо здесь, но тут к ней подошел корабельный юнга, и сестры нырнули в воду, юнга же подумал, что это мелькнула в водах белая морская пена.

Наутро корабль вошел в гавань великолепной столицы соседнего королевства. В городе зазвонили в колокола, с высоких башен разда­лись звуки рогов, а на площадях стали строиться полки солдат с блестящими штыками и развевающимися знаменами. Начались празднества, балы следовали за балами, но принцессы еще не было,— она воспитывалась где-то далеко в монастыре, куда ее отдали учиться всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.

Жадно смотрела русалочка на нее и не могла не признать, что лица милее и прекраснее она еще не видала. Кожа у нее была такая нежная, прозрачная, а из-за длинных темных ресниц улыбались синие крот­кие глаза.

—  Это ты! — воскликнул принц. — Ты спасла мне жизнь, когда я, полумертвый, лежал на берегу моря!

И он крепко прижал к сердцу свою зардевшуюся невесту.

Ах, я так счастлив! — сказал он русалочке. — То, о чем я не смел и мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ведь ты так любишь меня!

Русалочка поцеловала ему руку, и ей показалось, что сердце ее вот-вот разорвется от боли: его свадьба ведь убьет ее, превратит в морскую пену!

Колокола в церквах звонили, по улицам разъезжали герольды, оповещая народ о помолвке принцессы. В алтарь в драгоценных сосу­дах курились благовония. Священники кадили ладаном, жених и невеста подали друг другу руки и получили благословение епископа. Разодетая в шелк и золото, русалочка держала шлейф невесты, но уши не слышали праздничной музыки, глаза не видели блестящей церемонии, она думала о своем смертном часе и о том, что она теряла с жизнью.

В тот же вечер жених с невестой отплывали на родину принца; палили пушки, развевались флаги, на палубе поставили роскошный шатер из золота и пурпура, устланный мягкими подушками; там новобрачные должны были провести эту тихую, прохладную ночь.

Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно скользнул по волнам и понесся в открытое море.

Как только стемнело, на корабле зажглись сотни разноцветных фонариков, а матросы стали весело на палубе танцевать. Русалочка вспомнила, как она впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на корабле. И вот она понеслась в быстром воздуш­ном танце, точно ласточка, преследуемая коршуном. Все были в вос­торге: никогда еще она не танцевала так чудесно! Ее нежные ножки болели, словно их резали ножами, но она не чувствовала этой боли — сердцу ее было еще больнее. Она знала, только один вечер осталось ей пробыть с тем, ради кого она оставила родных и отцовский дом, отдала свой чудный голос и ежедневно терпела невыносимые муче­ния, о которых он и не догадывался. Лишь эту ночь оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть синее море и звездное небо, а там наступит для нее вечная ночь, без мыслей и сновидений. Ей ведь не было дано бессмертной души! Далеко за полночь на корабле про­должались танцы и музыка, и русалочка смеялась и танцевала со смертельной мукой в сердце, принц же целовал красавицу жену, а она играла его черными кудрями; наконец рука об руку удалились они в свой великолепный шатер.

На корабле все стихло, только рулевой стоял у руля. Русалочка, опершись своими белыми руками о борт и повернувшись лицом к востоку, стала ждать первого луча солнца, который, как она знала, должен был убить ее. И вдруг она увидела, как из моря поднялись ее сестры; они были бледны, как и она, но их длинные роскошные волосы не развивались больше по ветру — они были обрезаны.

—  Мы отдали наши волосы ведьме, чтобы она помогла нам изба­вить тебя от смерти! А она дала нам вот этот нож — видишь, какой он острый? До восхода солнца, ты должна вонзить его в сердце принца, и когда теплая кровь его окропит твои ноги, они опять срастутся в рыбий хвост и ты станешь русалкой, спустишься к нам в море и проживешь свои триста лет, прежде чем превратишься в соленую морскую пену. Но спеши! Он или ты — один из вас должен умереть до восхода солнца! Наша старая бабушка так грустит, что потеряла от горя все свои седые волосы, а наши волосы остригла ножницами ведьма! Убей принца и вернись к нам! Торопись, видишь, на небе показалась красная полоска? Скоро взойдет солнце, и ты умрешь!

С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в море.

Русалочка приподняла пурпурную занавесь шатра и увидела, что головка прелестной новобрачной покоится на груди принца. Русалоч­ка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который во сне произнес имя своей жены — она одна была у него в голове! — нож дрогнул в руках руса­лочки. Еще минута — и она бросила его в волны, которые покраснели, точно окрасились кровью, в том месте, где он упал. В последний раз посмотрела она на принца полу-угасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается пеной.

Над морем поднялось солнце; лучи его любовно согревали мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала смерти; она видела ясное солнце и сотни каких-то прозрачных, чудных созда­ний, реявших над ней, а сквозь них просвечивали белые паруса корабля и розовые облака в небе; голоса их звучали как музыка, но такая нежная, что человеческое ухо не расслышало бы ее, так же как человеческие глаза не различали их самих. У них не было крыльев, но они носились в воздухе, легкие и незримые. Русалочка увидала, что у нее такое же тело, как и у них, и она все больше и больше отделяется от морской пены.

—  К кому я иду? — спросила она, поднимаясь в воздухе, и ее голос звучал такою дивною музыкой, какой не в силах передать земные звуки.

—  К дочерям воздуха! — ответили ей воздушные создания. — У русалки нет бессмертной души, и обрести ее она может, только если ее полюбит человек. Ее вечное существование зависит от чужой воли. У дочерей воздуха тоже нет бессмертной души, но они могут заслу­жить ее добрыми делами. Мы прилетаем в жаркие страны, где люди гибнут от знойного, зачумленного воздуха, и навеваем прохладу. Мы разносим по воздуху благоухание цветов и несем людям исцеление и отраду. Пройдет триста лет, во время которых мы будим посильно творить добро, а в награду получим бессмертную душу и сможем изведать вечное блаженство, доступное людям. Ты, бедная русалоч­ка, всем сердцем стремилась к тому же, что и мы. Ты любила и страдала, подымись же вместе с нами в заоблачный мир. Теперь ты сама можешь добрыми делами заслужить себе бессмертную душу и обрести ее через триста лет!

И русалочка протянула прозрачные руки к солнцу, впервые по­чувствовав у себя на глазах слезы.

На корабле за это время все опять пришло в движение, и видела русалочка, как принц с женой ищут ее. Печально смотрели они на волнующуюся морскую пену, будто знали, что русалочка бросилась в волны. Невидимая, поцеловала она красавицу в лоб, улыбнулась принцу и поднялась вместе с другими дочерьми воздуха к розовым облакам, плывущим в небе.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Дикие лебеди

Далеко-далеко, в той стране, куда на зиму улетают ласточки, жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочка, Элиза. Один­надцать братьев-принцев уже ходили в школу; на груди у каждого красовалась звезда, а сбоку гремела сабля; они писали на золотых досках алмазными грифелями и отлично умели читать, хоть по книж­ке, хоть наизусть — все равно. Сразу было слышно, что читают настоящие принцы! Сестрица их Элиза сидела на скамеечке из зер­кального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства.

Да, хорошо жилось детям, только недолго!

Отец их — король женился на злой королеве, которая невзлюбила бедных детей. Им пришлось испытать это в первый же день; во дворце шло веселье, и дети затеяли игру в гости, но мачеха вместо разных пирожных и печеных яблок - их-то уж они всегда получали вдоволь, дала им чашку песку и сказала, что они могут представить себе, будто это угощение.

Через неделю она отдала сестрицу Элизу на воспитание в деревню каким-то крестьянам, и вскоре столько наговорила королю о бедных принцах, что он больше и видеть их не хотел.

—  Убирайтесь-ка подобру-поздорову на все четыре стороны! — сказала злая королева. — Обернитесь большими немыми птицами и улетайте прочь! Заботьтесь о себе сами!

Но она не могла сделать им такого зла, как бы ей хотелось, — они превратились в одиннадцать прекрасных диких лебедей, с криком вылетели из дворцовых окон и понеслись над парками и лесами.

Было раннее утро, когда они пролетали мимо избы, где спала еще крепким сном их сестрица Элиза. Они принялись кружить над кры­шей, вытягивали свои гибкие шеи и хлопали крыльями, но никто не слышал и не видел их; так им и пришлось улететь ни с чем. Высоко-высоко взвились они к самым облакам и полетели в большой темный лес, что тянулся до самого моря.

Бедняжка Элиза стояла в крестьянской избе и играла зеленым листочком — других игрушек у нее не было; она проткнула в листке дырочку, смотрела сквозь нее на солнышко, и ей казалось, что видит ясные глаза своих братьев; когда же теплые лучи солнышка скользили по ее щеке, она вспоминала их нежные поцелуи.

Дни проходили за днями, один как другой. Колыхал ли ветер розовые кусты, росшие возле дома, и шептал розам: «Есть ли кто-ни­будь красивее вас?» — розы качали головками и говорили: «Элиза красивее». Сидела ли в воскресный день у дверей своего домика ка­кая-нибудь старушка, читавшая псалтырь, а ветер переворачивал листы, спрашивая у книги: «Есть ли кто набожнее тебя?» — книга отвечала: «Элиза набожнее!» И розы и псалтырь говорили сущую правду.

Но вот Элизе минуло пятнадцать лет, и ее отправили домой. Уви­дав, какая она хорошенькая, королева разгневалась и возненавидела падчерицу. Она с удовольствием превратила бы ее в дикого лебедя, да нельзя было сделать этого сейчас же, потому что король хотел видеть свою дочь.

И вот рано утром королева пошла в мраморную купальню, убран­ную чудными коврами и мягкими подушками, взяла трех жаб, поце­ловала каждую и сказала первой:

—  Сядь Элизе на голову, когда она войдет в воду; пусть она станет такой же тупой и ленивой, как ты! А ты сядь ей на лоб! — сказала она другой. — Пусть Элиза станет такой же безобразной, как ты, и отец не узнает ее! Ты же ляг на ее сердце! — шепнула королева третьей жабе. — Пусть она будет злонравной и пусть мучается от этого!

Затем она спустила жаб в прозрачную воду, и вода сейчас же вся позеленела. Позвав Элизу, королева раздела ее и велела ей войти в воду. Элиза послушалась, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, а третья на грудь; но Элиза даже не заметила этого, и как только вышла из воды, по воде поплыли три красных мака. Если бы жабы не были отравлены поцелуем ведьмы, они превратились бы, полежав у Элизы на голове и на сердце, в красные розы; но они все равно стали цветами — девушка была так набожна и невинна, что колдовство не имело над ней власти.

Увидав это, злая королева натерла Элизу соком грецкого ореха, так что она стала совсем коричневой, вымазала ей личико вонючей мазью и спутала ее чудные волосы. Теперь нельзя было узнать пре­лестную Элизу. Даже отец ее испугался и сказал, что это не его дочь. Никто не признавал ее, кроме цепной собаки да ласточек, но кто будет слушать бедных тварей!

Заплакала Элиза и вспомнила о своих одиннадцати братьях; тай­ком ушла она из дворца и целый день брела по полям и болотам, пробираясь к лесу. Элиза и сама не знала, куда ей следует идти, но так истосковалась по своим братьям, которые тоже были изгнаны из родного дома, что решила искать их повсюду, пока не найдет.

Недолго пробыла она в лесу, как уже настала ночь, и Элиза совсем сбилась с дороги; тогда она улеглась на мягкий мох, прочла молитву на сон грядущий и склонила голову на пень. В лесу стояла тишина, воздух был такой теплый, в траве мелькали, точно зеленые огоньки, сотни светлячков, а когда Элиза задела рукой за какой-то кустик, они посыпались в траву звездным дождем.

Всю ночь снились Элизе братья: все они опять были детьми, играли вместе, писали грифелями на золотых досках и рассматривали чудес­нейшую книжку с картинками, которая стоила полкоролевства. Но писали они на досках не черточки и нулики, как бывало прежде, — нет они описывали все, что видели и пережили. Картинки в книжке были живые: птицы распевали, а люди сходили со страниц и разгова­ривали с Элизой и ее братьями; но стоило ей захотеть перелистнуть лист, — они впрыгивали обратно, иначе в картинках вышла бы пута­ница.

Солнышко стояло уже высоко, когда Элиза проснулась; она даже не могла хорошенько видеть его за густою листвой деревьев, но от­дельные лучи его пробирались между ветвями и бегали золотыми зайчиками по траве; от зелени шел чудный запах, а птички, казалось, готовы были сесть Элизе на плечи. Невдалеке слышалось журчание источника; оказалось, что тут бежало несколько больших ручьев, вливавшихся в пруд с чудным песчаным дном. Пруд был окружен живой изгородью, но в одном месте дикие олени проделали для себя широкий проход, и Элиза могла спуститься к самой воде. Вода в пруду была чистая и прозрачная; не шевели ветер ветвей деревьев и кустов, можно было бы подумать, что и деревья и кусты нарисованы на дне, до того ясно отражались они в зеркале вод.

Увидев свое лицо, Элиза совсем перепугалась, такое оно было черное и гадкое; но вот она зачерпнула горстью воды, потерла глаза и лоб, и опять заблестела белая нежная кожа. Тогда Элиза разделась и вошла в прохладную воду. Такой прелестной принцессы не сыскать было во всем свете!

Одевшись и заплетя свои длинные волосы, она пошла к журчаще­му источнику, напилась воды прямо из пригоршни и потом пошла дальше по лесу, сама не зная куда. Элиза думала о своих братьях и надеялась, что бог не покинет ее: это ведь он повелел расти диким лесным яблокам, чтобы напитать ими голодных; он уже указал ей одну из таких яблонь, ветви которой гнулись от тяжести плодов.

Утолив голод, Элиза подперла ветви палочками и углубилась в самую чащу леса. Там стояла такая тишина, что Элиза слышала свои собст­венные шаги, слышала шуршание каждого сухого листка, попадав­шегося ей под ноги. Ни единой птички не залетало в эту глушь, ни единый солнечный луч не проскальзывал сквозь густую чащу ветвей. Высокие стволы стояли плотными рядами, точно бревенчатые стены; никогда еще Элиза не чувствовала себя такой одинокой.

Ночью стало еще темнее; во мху не было ни единого светлячка. Печально улеглась Элиза на траву, и вдруг ей почудилось, что ветви над ней раздвинулись и на нее смотрит добрыми очами сам господь бог; маленькие ангелочки выглядывали из-за его головы и из-под рук.

Проснувшись утром, она и сама не знала, было ли то во сне или наяву.

Отправившись дальше, Элиза встретила старушку с корзинкой ягод; старушка дала девушке горсточку ягод, а Элиза спросила ее, не проезжали ли тут, по лесу, одиннадцать принцев.

—  Нет, — сказала старушка, — но вчера я видела на реке одиннад­цать лебедей в золотых коронах.

И старушка привела Элизу к обрыву, под которым протекала река. По обоим берегам росли деревья, простиравшие навстречу друг другу свои длинные, густо покрытые листьями ветви. Те из деревьев, кото­рым сперва не удавалось сплести своих ветвей с ветвями их братьев на противоположном берегу, так вытягивались над водой, что корни их вылезли из земли, и они все же добивались своего.

Элиза поблагодарила старушку и пошла к устью реки, впадавшей в море.

И вот перед девушкой открылось чудное безбрежное море, но на всем его просторе не видно ни одного паруса, не было ни единой лодочки, на которой бы она могла пуститься в дальнейший путь. Элиза посмотрела на бесчисленные валуны, выброшенные на берег морем, — вода отшлифовала их так, что они стали совсем гладкими и круглыми. Все предметы, которые выбрасывало море, будь они из стекла, из железа или камня, — тоже носили следы этой шлифовки, а между тем вода была мягче нежных рук Элизы, и девушка подумала: «Волны неустанно катятся одна за другой и в конце концов шлифуют самые твердые вещи. Буду же и я трудиться неустанно! Спасибо вам за науку, светлые быстрые волны! Сердце говорит мне, что когда-ни­будь вы отнесете меня к моим милым братьям!»

Одиннадцать белых лебединых перьев лежали на выброшенных морем сухих водорослях; Элиза собрала и связала их в пучок; на перьях еще блестели капли — росы или слез, кто знает? Пустынно было на берегу, но Элиза не чувствовала этого: море ведь было так переменчиво; за несколько часов тут можно было увидеть больше, чем за целый год где-нибудь на берегах пресных внутренних озер. Если на небо надвигалась большая черная туча и ветер крепчал, море как будто говорило: «Я тоже могу почернеть!» — начинало бурлить, волноваться и покрывалось белыми барашками. Если же облака были розоватого цвета, а ветер спал, — море было похоже на лепесток розы; иногда оно становилось зеленым, иногда белым; но какая бы тишь ни стояла в воздухе и как бы спокойно ни было само море, у берега постоянно было заметно легкое волнение, — вода тихо вздымалась, словно грудь спящего ребенка.

Когда солнце было близко к закату, Элиза увидала вереницу ле­тевших к берегу диких лебедей в золотых коронах; лебедей было одиннадцать, и летели они один за другим, вытянувшись длинною белою лентой. Элиза взобралась на верх обрыва и спряталась за куст. Лебеди приземлились недалеко от нее и захлопали своими большими белыми крыльями.

В ту же самую минуту, когда солнце скрылось под водой, оперение с лебедей вдруг спало, и на берегу очутились одиннадцать красавцев принцев, Элизиных братьев! Элиза громко вскрикнула; она сразу узнала их, несмотря на то, что братья сильно изменились, сердце говорило ей — это они! Бросилась она в их объятия, называла их всех по именам, а они-то как обрадовались, увидав и узнав свою сестрицу, которая так выросла и похорошела. Элиза и ее братья смеялись и плакали и скоро узнали друг от друга, как скверно поступила с ними мачеха.

—  Мы, братья, — сказал самый старший, — заколдованы в диких лебедей и летаем весь день, от восхода до самого заката, когда же солнце сладится, мы опять превращаемся в людей. Поэтому ко времени захода солнца мы всегда должны иметь под ногами твердую землю: случись нам превратиться в людей во время нашего полета под обла­ками, мы тотчас же упали бы со страшной высоты. Живем мы не здесь; далеко-далеко за морем лежит такая же чудная страна, как эта, но дорога туда длинна, приходится перелетать через все море, а по пути нет ни единого острова, где бы мы могли провести ночь. Только в самой середине моря торчит небольшой одинокий утес, на котором мы кое-как и можем отдохнуть, тесно прижавшись друг к другу. Если море бушует, брызги воды перелетают даже через наши головы, но мы благодарим бога и за такое пристанище: не будь его, нам вовсе не удалось бы навестить нашей милой родины — и теперь-то для этого перелета нам приходится выбирать два самых длинных дня в году. Лишь раз в год позволено нам прилетать на родину; мы может оста­ваться здесь одиннадцать дней и летать над этим большим лесом, откуда нам виден дворец, где мы родились и где живет наш отец, и колокольня церкви, где покоится наша мать. Здесь даже кусты и деревья кажутся нам родными; по равнинам по-прежнему бегают дикие лошади, которых мы видели в дни нашего детства, а угольщики по-прежнему поют те песни, под которые мы плясали детьми. Здесь наша родина, сюда тянет нас всем сердцем, и здесь-то мы нашли тебя, милая, дорогая сестрица! Два дня еще можем мы пробыть здесь, а потом должны улетать за море в чудную, но не родную нам страну! Как же нам взять тебя с собой? У нас нет ни корабля, ни лодки!

—  Как бы мне освободить вас от чар? — спросила братьев сестра.

Так они проговорили почти всю ночь и задремали только на не­сколько часов.

Элиза проснулась от шума лебединых крыльев. Братья опять ста­ли птицами и летали в воздухе большими кругами, а потом и совсем скрылись из виду. С Элизой остался только самый младший из брать­ев; лебедь положил свою голову ей на колени, а она гладила и пере­бирала его перышки. Целый день провели они вдвоем, к вечеру же прилетели и остальные, и, когда солнце село, все вновь приняли человеческий образ.

—  Завтра мы должны улетать и сможем вернуться не раньше будущего года, но тебя мы не оставим здесь! — сказал младший брат. — Хватит ли у тебя мужества улететь с нами? Мои руки достаточно сильны, чтобы пронести тебя через лес, — неужели же мы все не сможем перенести тебя на крыльях через море?

—  Да, возьмите меня с собой! — сказала Элиза.

Всю ночь провели они за плетением сетки из гибкого лозняка и тростника; сетка вышла большая и прочная; в нее положили Элизу; превратившись на восходе солнца в лебедей, братья схватили сетку клювами и взвились с милой, спавшей еще крепким сном сестрицей к облакам. Солнце светило ей прямо в лицо, поэтому один из лебедей полетел над головой Элизы, осеняя ее своими широкими крыльями.

Они были уже далеко от земли, когда Элиза проснулась, и ей показалось, что она видит сон наяву, так странно было ей лететь по воздуху. Рядом лежали ветки с чудесными спелыми ягодами и пучок вкусных кореньев; их набрал и положил ей самый младший из братьев, и она благодарно улыбнулась ему, — она догадалась, что это он летел над ней и защищал ее от солнца своими крыльями.

Высоко-высоко летели они, так что первый корабль, который они увидели в море, показался им плавающею на воде чайкой. В небе позади них стояло большое облако — настоящая гора! — и на нем Элиза увидала движущиеся исполинские тени одиннадцати лебедей и свою собственную. Вот была картина! Таких ей еще не приходилось видеть! Но по мере того как солнце подымалось выше и облако оста­валось все дальше и дальше позади, воздушные тени мало-помалу исчезали.

Целый день летели лебеди, как пущенная из лука стрела, но все-таки медленнее обыкновенного; теперь ведь они несли сестру. День подходил к вечеру, поднялась непогода; Элиза со страхом следила за тем, как опускалось солнце, — одинокого морского утеса все еще не было видно. Ей показалось, что лебеди как-то часто машут крыльями. Ах, это она была виновата, что они не могли лететь быстрее! Зайдет солнце и они станут людьми, упадут в море и утонут! И она от всего сердца стала молиться богу, но утес все не показывался. Черная туча приближалась, сильные порывы ветра предвещали бурю, облака со­брались в сплошную грозную свинцовую волну, катившуюся по небу; молния сверкала за молнией.

Одним своим краем солнце почти уже касалось воды; сердце Эли­ны затрепетало; лебеди вдруг стремительно полетели вниз, и девушка подумала, что все они падают; но нет, они опять летели вперед. Солнце наполовину скрылось под водой, и тогда Элиза вдруг увидала под собой утес величиною не больше тюленя, высунувшего из воды голову. Быстро угасало солнце; теперь оно казалось только неболь­шою блестящею звездочкой; но вот лебеди ступили ногой на твердую почву, и солнце погасло, как последняя искра догоревшей бумаги. Элиза увидела вокруг себя братьев, стоявших рука об руку; все они едва умещались на крошечном утесе. Море бешено билось об него, окатывая их целым дождем брызг; небо пылало от молний, и ежеми­нутно грохотал гром, но сестра и братья держались за руки и пели псалом, вселявший в их сердца утешение и мужество.

На заре буря улеглась, опять стало ясно и тихо; с восходом солнца лебеди с Элизой полетели дальше. Море еще волновалось, и они видели с высоты, как плыла по темно-зеленой воде, точно несметные стаи лебедей, белая пена.

Когда солнце поднялось выше, Элиза увидала перед собой как бы плавающую в воздухе гористую страну с массами блестящего льда на скалах; между скалами возвышался огромный замок, украшенный многоярусной колоннадой; внизу под ним качались пальмовые леса и роскошные цветы величиною с мельничные колеса. Элиза спросила, не та ли это страна, куда они летят, но лебеди покачали головами; она видела перед собой чудный, вечно изменяющийся облачный замок фата-морганы; туда не смеет проникнуть ни единая человеческая душа. Элиза опять устремила свой взор вниз, и вот горы, леса и замок сдвинулись вместе, и из них образовались двадцать одинаковых вели­чественных церквей с высокими колокольнями и стрельчатыми окна­ми. Ей показалось даже, что она слышит звуки органа, но это шумело море. Теперь церкви были уже совсем близко, но вдруг превратились в целую флотилию кораблей; Элиза вгляделась пристальнее и увиде­ла, что это просто морской туман, подымавшийся над водой. Да, перед глазами у нее возникли вечно сменяющиеся картины! Но вот наконец показалась и настоящая земля, куда они летели. Там возвышались красивые голубые горы, поросшие кедровыми лесами, виднелись го­рода и замки. Задолго до захода солнца Элиза сидела на скале перед большою пещерой, точно обвешанной вышитыми зелеными ковра­ми, — так увили ее нежно-зеленые ползучие растения.

—  Посмотрим, какие ты увидишь сны здесь ночью! — сказал млад­ший из братьев и указал сестре спальню.

—  Ах, если бы мне приснилось, как освободить вас от чар! — сказала она, — эта мысль не покидало ее.

Элиза усердно молилась богу и продолжала свою молитву даже во сне. Вот ей пригрезилось, что она летит высоко-высоко по воздуху к замку фата-морганы и что фея сама выходит ей навстречу, такая светлая и прекрасная, но в то же время удивительно похожая на ту старушку, которая дала Элизе в лесу ягод и рассказала о лебедях в золотых коронах.

—  Твоих братьев можно спасти, — сказала она. — Хватит ли у тебя мужества и стойкости? Вода мягче твоих нежных рук и все-таки шлифует камни, но она не ощущает боли, которую будут ощущать твои пальцы; у воды нет сердца, которое бы стало изнывать от страха и муки, как твое. Видишь, у меня в руках крапива? Такая крапива растет здесь возле пещеры, и только она, да еще та крапива, что растет на кладбищах, может тебе пригодиться; заметь же ее! Ты нарвешь этой крапивы, хотя твои руки покроются волдырями от ожогов; потом разомнешь ее ногами, ссучишь из полученного волокна крепкие нити, затем сплетешь из них одиннадцать рубашек-панцирей с длинными рукавами и набросишь их на лебедей; тогда колдовство исчезнет. Но помни, что с той минуты, как ты начнешь свою работу, и до тех пор, пока не окончишь ее, хотя бы она длилась целые годы, ты не должна говорить ни слова. Первое же слово, которое сорвется с твоего языка, пронзит сердца братьев, как кинжалом. Их жизнь и смерть будут в твоих руках! Помни же все это.

И фея коснулась ее руки жгучею крапивой; Элиза почувствовала боль, как от ожога, и проснулась. Был уже светлый день, и рядом с ней лежал пучок крапивы, точно такой же, как та, которую она видела сейчас во сне. Тогда она упала на колени, поблагодарила бога и вышла из пещеры, чтобы сейчас же приняться за работу.

Своими нежными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и руки покрывались крупными волдырями, но Элиза с радостью пере­носила боль: только бы удалось спасти милых братьев! Затем она размяла крапиву голыми ногами и стала сучить зеленое волокно.

С заходом солнца явились братья и очень испугались, видя, что она стала немой. Они думали, что это новое колдовство их злой мачехи, но, взглянув на ее руки, поняли что она стала немой ради их спасения. Самый младший из братьев заплакал; слезы его падали ей на руки, и там, куда падала слезинка, исчезали жгучие волдыри, утихала боль.

Ночь Элиза провела за работой; она не знала покоя и думала только о том, как бы поскорее освободить милых братьев. Весь следу­ющий день, пока лебеди летали, она оставалась одна-одинешенька, но никогда еще время не бежало так быстро. Одна рубашка-панцирь была уже готова, и девушка принялась за другую.

Вдруг в горах послышались звуки охотничьих рогов; Элиза испу­галась; звуки все приближались, затем раздался лай собак. Девушка скрылась в пещере, связала всю собранную ею крапиву в пучок и села на него.

В ту же минуту из-за кустов выскочила большая собака, за ней другая, третья; они громко лаяли и бегали взад и вперед. Через не­сколько минут у пещеры собрались все охотники; самый красивый из них был король той страны; он подошел к Элизе, — никогда еще не встречал от такой красавицы!

—  Как ты попала сюда, прелестное дитя? — спросил он, но Элиза только качала головой; она ведь не смела говорить: от ее молчания зависела жизнь и спасение ее братьев. Руки свои Элиза спрятала под передник, чтобы король не увидал, как она страдает.

—  Пойдем со мной! — сказал он. — Здесь тебе нельзя оставаться! Если ты так же добра, как хороша, я наряжу тебя в шелк и бархат, надену тебе на голову золотую корону, и ты будешь жить в моем прекрасном дворце! — И посадил ее на седло перед собой; Элиза пла­кала и ломала руки, но король сказал: — Я ведь хочу тебе счастья. Когда-нибудь ты сама поблагодаришь меня!

И повез ее через горы, а охотники скакали следом.

К вечеру показалась великолепная столица короля, с церквами и куполами, и король привел Элизу в свой дворец, где в высоких мра­морных покоях журчали фонтаны, а стены и потолки были расписаны живописью. Но Элиза не смотрела ни на что, плакала и тосковала; безучастно отдалась она в распоряжение прислужниц, и те надели на нее королевские одежды, вплели ей в волосы жемчужные нити и натянули на обожженные пальцы тонкие перчатки.

Богатые уборы так шли к ней, она была в них так ослепительно хороша, что весь двор преклонился перед ней, а король провозгласил ее своей невестой, хотя архиепископ и покачивал головой, нашепты­вая королю, что лесная красавица, должно быть ведьма, что она отвела им всем глаза и околдовала сердце короля.

Король, однако, не стал его слушать, подал знак музыкантам, велел вызвать прелестнейших танцовщиц и подавать на стол дорогие блюда, а сам повел Элизу через благоухающие сады в великолепные покои, она же оставалась по-прежнему грустною и печальною. Вот король открыл дверцу в маленькую комнату, находившуюся как раз возле ее спальни. Комнатка вся была увешана зелеными коврами и напоминала лесную пещеру, где нашли Элизу; на полу лежала связка крапивного волокна, а на потолке висела сплетенная Элизой рубаш­ка-панцирь; все это, как диковинку, захватил с собой из леса один из охотников.

—  Вот тут ты можешь вспомнить свое прежнее жилище! — сказал король. — Тут и работа твоя; может быть, ты пожелаешь иногда поза­бавиться среди всей окружающей тебя пышности воспоминаниями о прошлом!

Увидав дорогую ее сердце работу, Элиза улыбнулась, и прежний румянец вновь окрасил ее щеки; она подумала о спасении братьев и поцеловала королю руку, а он прижал ее к груди и велел звонить в колокола по случаю своей свадьбы. Немая лесная красавица стала королевой.

Архиепископ нашептывал королю злые речи, которые не доходили до сердца короля и свадьба состоялась. Архиепископ сам должен был надеть на невесту корону; с досады он так плотно надел ей на лоб узкий золотой обруч, что всякому стало бы больно, но она даже не обратила на это внимания: что значила для нее телесная боль, если сердце ее изнывало от тоски и жалости к милым братьям! Губы ее по-прежнему были сжаты, ни единого слова не вылетало из них — она знала, что от ее молчания зависит жизнь братьев, — зато в глазах светилась горячая любовь к доброму красивому королю, который делал все, чтобы только порадовать ее. С каждым днем она привязывалась к нему все больше и больше. О! Если бы она могла довериться ему, высказать ему свои страдания, но — увы! — она должна молчать, пока не окончит своей работы. По ночам она тихонько уходила из королевской спальни в свою потаенную комнатку, похожую на пеще­ру, и плела там одну рубашку-панцирь за другой, но когда принялась уже за седьмую, у нее закончилось все волокно.

Она знала, что такую крапиву можно найти на кладбище, но ведь она должна была рвать ее сама; как же быть?

«О, что значит телесная боль в сравнении с печалью, терзающею мое сердце! — думала Элиза. — Я должна решиться! Господь не оста­вит меня!»

Сердце ее сжималось от страха, точно она шла на дурное дело, когда пробиралась лунной ночью в сад, а оттуда по длинным аллеям и пустынным улицам на кладбище. На широких могильных плитах сидели отвратительные ведьмы; они сбросили с себя лохмотья, точно собирались купаться, разрывали своими костлявыми пальцами све­жие могилы, вытаскивали оттуда тела и пожирали их. Элизе при­шлось идти мимо них, и они так и таращили свои злые глаза, но она сотворила молитву, набрала крапивы и вернулась домой.

Лишь один человек не спал в ту ночь и видел ее — архиепископ; теперь он убедился, что был прав, подозревая королеву; итак, она была ведьмой и потому сумела околдовать короля и весь народ.

Когда король пришел к нему в исповедальню, архиепископ расска­зал ему о том, что видел и что подозревал; злые слова так и сыпались у него с языка. Резные изображения святых качали головами, точно хотели сказать: «Неправда, Элиза невинна!» Но архиепископ пере­толковывал это по-своему, говоря, что и святые свидетельствуют против нее, неодобрительно качая головами. Две крупные слезы по­катились по щекам короля, сомнение и отчаяние овладели его серд­цем. Ночью от только притворился, что спит, на самом же деле сон бежал от него. И вот он увидел, что Элиза встала и выскользнула из спальни; в следующие ночи повторилось то же самое; он следил за ней и видел, как она скрывалась в своей потаенной комнатке.

Король становился все мрачнее и мрачнее; Элиза замечала это, но не понимала причины; сердце ее ныло от страха и жалости к братьям; на королевский пурпур катились горькие слезы, блестевшие, как алмазы, а люди, видевшие ее богатые уборы, желали быть на месте королевы! Приближался конец ее работе; недоставало всего одной рубашки, и тут у Элизы опять не хватило волокна. Последний раз нужно было сходить на кладбище и нарвать несколько пучков крапи­вы. С ужасом подумала она о пустынном кладбище и о страшных ведьмах; но желание спасти братьев была непоколебима, как и вера в бога.

Элиза отправилась в путь, но король с архиепископом следили за ней и видели, как она скрылась за кладбищенскою оградой; подойдя поближе, они увидели сидевших на могильных плитах ведьм, и ко­роль повернул назад; между этими ведьмами находилась ведь и та, чья голова только что покоилась на его груди!

—  Пусть судит ее народ! — сказал он.

И народ присудил — сжечь королеву на костре.

Великолепные королевские покои Элизы сменились мрачным сы­рым подземельем с железными решетками на окнах, в которые со свистом врывался ветер. Вместо бархата и шелка дали бедняжке связ­ку набранной ею на кладбище крапивы; жгучая связка должна была служить Элизе изголовьем, и сплетенные ею жесткие рубашки-пан­цири — постелью и коврами; но для нее дороже этого ничего не было. И она с молитвой на устах вновь принялась за свою работу. С улицы доносились до Элизы оскорбительные песни насмехавшихся над нею уличных мальчишек; ни одна живая душа не обратилась к ней со словом утешения и сочувствия.

Вечером у решетки раздался шум лебединых крыл — это отыскал сестру самый младший из братьев, и она громко зарыдала от радости, хотя и знала, что ей оставалось жить всею одну ночь; зато работа ее подходила к концу, и братья были тут!

Архиепископ явился провести с нею ее последние часы, — так обещал он королю, — но она покачала головой и взором и знаками попросила его уйти; в эту ночь ей ведь нужно было сплести последнюю рубашку, иначе пропали бы задаром все ее страдания, и слезы, и бессонные ночи! Архиепископ ушел, ругая ее бранными словами, но бедняжка Элиза знала, что она невинна, и продолжала работать.

Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки, шмыгавшие по полу, стали собирать и приносить к ее ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решетчатым окном, утешал ее своею веселою песенкой.

Незадолго до восхода солнца у дворцовых ворот появились один­надцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к королю. Им отвечали, что король еще спит и никто не смел его беспокоить. Они продолжали просить, потом стали угрожать; явилась стража, а затем вышел и сам король узнать, в чем дело. Но в эту минуту взошло солнце, и братьев не стало — над дворцом взвились одиннадцать диких лебедей.

Народ валом повалил за город посмотреть, как будут жечь ведьму. Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза; на нее накинули плащ из грубой мешковины; ее чудные длинные волосы были распу­щены по плечам, в лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а пальцы плели зеленую пряжу. Даже по дороге к месту казни не выпускала она из рук начатой работы; десять руба­шек-панцирей лежали у ее ног совсем готовые, одиннадцатую она плела. Толпа глумилась над нею.

—  Посмотрите на ведьму! Ишь, бормочет! Небось не молитвенник у нее в руках — нет, все возится со своими колдовскими штуками! Вырвем-ка их у нее да разорвем в клочки.

И они теснились вокруг нее, пытаясь вырвать из ее рук работу, как вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели по краям телеги и шумно захлопали своими могучими крыльями. Толпа испугано от­ступила.

—  Это знамение небесное! Она невинна, — шептали многие, но не смели сказать этого вслух.

Палач схватил Элизу за руку, но она поспешно набросила на лебедей одиннадцать рубашек, и... перед ней встали одиннадцать красавцев принцев, только у самого младшего не хватало одной руки, вместо нее было лебединое крыло: Элиза не успела докончить послед­ней рубашки, в ней недоставало одного рукава.

—  Теперь я могу говорить! — сказала она. — Я невинна!

И народ, видевший произошедшее, преклонился перед ней, как перед святой, но она без чувств упала в объятия братьев — так обес­силела она от неустанного напряжения, страха и боли.

—  Да, она невинна! — сказал самый старший брат и рассказал все, как было; и пока он говорил, в воздухе распространилось благоуха­ние, точно от множества роз, — это каждое полено в костре пустило корни и ростки, и образовался высокий благоухающий куст, покры­тый красными розами. На самой же верхушке куста блестел, как звезда, ослепительный цветок. Король сорвал его, положил на грудь Элизы, которая пришла в себя на радость и на счастье!

Сами собой зазвонили все церковные колокола, птицы слетелись целыми стаями, и ко дворцу потянулось такое свадебное шествие, какого не видал еще ни один король!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Аисты

В одном маленьком городке на крыше самого крайнего домика приютилось гнездо аиста. В нем сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из гнезда свои маленькие черные клювы, — не успевшие еще покраснеть. Неподалеку от гнезда, на самом коньке крыши, стоял, вытянувшись в струнку и поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он поджимал, чтобы не стоять на часах без дела. Можно было подумать, что он вырезан из дерева, до того он был неподвижен.

«Вот важно так важно! — думал он. — у гнезда моей жены стоит часовой! Кто же знает, что я ее муж? Могут подумать, что я наряжен сюда в караул. То-то важно!» И он продолжал стоять на одной ноге.

На улице играли ребятишки; увидев аиста, самый озорной из мальчуганов затянул, как умел и помнил, старинную песенку об аистах; за ним подхватили все остальные:

Аист, аист белый.
Что стоишь день целый,
Словно часовой,
На ноге одной?
Или деток хочешь
Уберечь своих?
Попусту хлопочешь,-
Мы изловим их!
Одного повесим,
В пруд швырнем другого,
Третьего заколем,
Младшего ж живого
На костер мы бросим
И тебя не спросим!

—  Послушай-ка, что поют мальчики! — сказали птицы.

—  Они говорят, что нас повесят и утопят!

—  Не надо обращать на них внимания! — сказала им мать. — Не слушайте, ничего и не будет!

Но мальчуганы не унимались, пели и дразнили аистов; только одни из мальчиков, по имени Петер, не захотел пристать к товари­щам, говоря, что грешно дразнить животных. А мать утешала птен­цов.

—  Не обращайте внимания! — говорила она. — Смотрите, как спо­койно стоит ваш отец, и это на одной-то ноге!

—  А нам страшно! — пищали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в гнездо.

На другой день ребятишки опять высыпали на улицу, увидали аистов и опять запели:

Одного повесим,
В пруд швырнем другого...

—  Так нас повесят и утопят? — спросили птенцы.

—  Да нет же, нет! — отвечала мать. — А вот скоро мы начнем ученье! Вам нужно выучиться летать! Когда же выучитесь, мы отпра­вимся с вами на луг в гости к лягушатам. Они будут приседать перед нами в воде и петь:«Ква-ква-ква!» А мы съедим их — вот будет веселье!

—  А затем? — спросили птенцы.

—  Затем все мы, аисты, соберемся на осенние маневры. Вот уж тогда надо уметь летать как следует! Это очень важно! Того, кто будет летать плохо, генерал проколет своим острым клювом! Так вот, ста­райтесь изо всех сил, когда будете учиться!

—  Так нас все-таки заколют, как сказали мальчики! Слушайка они опять поют!

—  Слушайте меня, а не их! — сказала мать. — После маневров мы улетим отсюда далеко-далеко, за высокие горы, за темные леса , в теплые края, в Египет! Там есть треугольные каменные дома; вер­хушки их упираются в самые облака, а зовут их пирамидами. Они построены давным-давно, так давно, что ни один аист и представить себе не может! Там есть тоже река, которая разливается, и тогда весь берег покрывается илом! Ходишь себе по илу и кушаешь лягушек!

—  О! — сказали птенцы.

—  Да! Вот прелесть! Так день-деньской только и делаешь, что ешь. А вот в то время как нам будет так хорошо, здесь, на деревьях, не останется ни единого листика, наступит такой холод, что облака застынут кусками и будут падать на землю белыми крошками!

Она хотела рассказать им про снег, да не умела объяснить хоро­шенько.

—  А эти нехорошие мальчики тоже застынут кусками? — спросили птенцы.

—  Нет, кусками они не застынут, но померзнуть им придется. Будут сидеть и скучать в темной комнате и носу не посмеют высунуть нос на улицу! А вы-то будете летать в чужих краях, где цветут цветы и ярко светит теплое солнышко.

Прошло немного времени, птенцы подросли, могли уже вставать в гнезде и оглядываться кругом. Папаша-аист каждый день приносил им славных лягушек, маленьких ужей и всякие другие лакомства, какие только мог достать. А как потешал он птенцов разными забав­ными штуками! Доставал головою свой хвост, щелкал клювом, точно у него в горле сидела трещотка, и рассказывал им разные болотные истории.

—  Ну, пора теперь и начинать учение! — сказала им в одни пре­красный день мать, и всем четверым птенцам пришлось вылезть из гнезда на крышу.

Батюшки мои, как они шатались, балансировали крыльями и все- таки чуть-чуть не свалились!

—  Смотрите на меня! — сказала мать. — Голову вот так, ноги так! Раз-два! Раз-два! Вот что поможет вам пробить себе дорогу в жизни! — И она сделала несколько взмахов крыльями. Птенцы неуклюже под­прыгнули и — бац! — все так и растянулись! Они были еще тяжелы на подъем.

—  Я не хочу учиться! — сказал один птенец и вскарабкался назад в гнездо. — Я вовсе не хочу лететь в теплые края!

—  Так ты хочешь замерзнуть тут зимой? Хочешь, чтобы мальчиш­ки пришли и повесили, утопили или сожгли тебя? Постой, я сейчас позову их!

—  Ай, нет, нет! — сказал птенец и опять выпрыгнул на крышу.

На третий день они уже кое-как летали и вообразили, что могут также держаться в воздухе на расправленных крыльях. «Незачем все время ими махать, — говорили они. — Можно и отдохнуть». Так и сделали, но... сейчас же шлепнулись на крышу. Пришлось опять ра­ботать крыльями.

В это время на улице собрались мальчики и запели:

Аист, аист белый!

—  А что, слетим да выклюем им глаза? — спросили птенцы.

—  Нет, не надо! — сказала мать. — Слушайте лучше меня, это куда важнее! Раз-два-три! Теперь полетим направо: раз-два-три! Теперь налево, вокруг трубы! Отлично! Последний взмах крыльями удался так прекрасно, что я разрешу завтра отправиться со мной на болото. Там соберется много других милых семейств с детьми, — вот и пока­жете себя! Я хочу, чтобы вы были самыми лучшими. Держите головы повыше, так гораздо красивее и внушительнее!

—  Но неужели мы так и не отомстим этим нехорошим мальчи­кам? — спросили птицы.

—  Пусть они себе кричат что хотят! Вы-то полетите к облакам, увидите страну пирамид, а они будут мерзнуть здесь зимой, не увидят ни единого зеленого листика, ни сладкого яблочка!

—  А мы все-таки отомстим! — шепнули птенцы друг другу и про­должали учение.

Задорнее всех из ребятишек был самый маленький, тот, что пер­вый затянул песенку об аистах. Ему было не больше шести лет, хотя птенцы-то думали, что ему лет сто, — он был ведь куда больше их отца с матерью, а что же знали птенцы о годах детей и взрослых людей! И вот вся месть птенцов должна была обрушиться на этого мальчугана, который был зачинщиком и самым неугомонным из насмешников. Птенцы были на него ужасно сердиты и чем больше подрастали, тем меньше хотели выносить от него обиды. В конце концов матери при­шлось обещать им как-нибудь отомстить мальчугану, но не раньше, как перед самым отлетом в теплые края.

—  Посмотрим сначала, как вы будете вести себя на больших ма­неврах! Если дело пойдет плохо и генерал проколет вам грудь своим клювом, мальчики ведь будут правы. Вот увидим!

—  Увидишь! — сказали птенцы и усердно принялись за упражне­ния. С каждым днем учение продвигалось, и наконец они стали летать так легко и красиво, что просто любо.

Настала осень; аисты начали приготовляться к отлету на зиму в теплые края. Вот так маневры пошли! Аисты летали взад и вперед над лесами и озерами: им надо было испытать себя — предстояло ведь огромное путешествие! Наши птенцы отличились и получили на ис­пытании не по нулю с хвостом, а по двенадцати с лягушкой и ужом! Лучше этого балла для них и быть не могло: лягушек и ужей можно ведь было съесть, что они и сделали.

—  Теперь будем мстить! — сказали они.

—  Хорошо! — сказала мать. — Вот что я придумала — это будет лучше всего. Я знаю, где тот пруд, в котором сидят маленькие дети до тех пор, пока аист не возьмет их и не отнесет к папе с мамой. Преле­стные крошечные детки спят и видят чудесные сны, каких никогда уже не будут видеть после. Всем родителям очень хочется иметь такого малютку, а всем детям — крошечного братца или сестрицу. Полетим к пруду, возьмем оттуда малюток и отнесем к тем детям, которые не дразнили аистов; а насмешники ничего не получат! А тому доброму мальчику, — надеюсь, вы не забыли его, — который сказал, что грешно дразнить животных, мы принесем зараз и братца и сест­рицу. Его зовут Петер, будем же и мы в честь его зваться Петерами!

Сказано — сделано, и вот с тех пор всех аистов зовут Петерами.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Кто же счастливейшая?

—  Какие восхитительные розы! — вымолвил солнечный луч. — И каждый бутон, распустившись, превратится в такую же чудную розу! Все они — мои детки! Мои поцелуи вызвали их к жизни!

—  Нет, это мои детки! — сказала роса. — Я кропила их своими слезами.

—  А мне так кажется, что они мои родные детки! — сказал розовый куст. — Вы же только крестные отец и мать, одарившие моих деточек кто чем мог.

—  Мои прелестные детки! — сказали все трое в один голос и поже­лали каждому цветку всякого счастья, Но только один из них мог оказаться самым счастливым из всех и один — наименее счастливым.

Кто же именно?

—  А вот я узнаю это! — отозвался ветер. — Я летаю всюду, прони­каю в самые узкие щели, знаю, что делается и внутри и снаружи домов.

Каждая роза слышала, каждый бутон понял сказанное.

В сад пришла печальная мать в трауре и сорвала одну свежую полураспустившуюся розу, которая показалась ей прекраснейшею из всех. Мать принесла цветок в тихую, безмолвную комнату, в которой несколько дней тому назад резвилась ее веселая, жизнерадостная дочка. Теперь же девочка покоилась, словно спящее мраморное изва­яние, в черном гробу. Мать поцеловала умершую, поцеловала и пол­ураспустившуюся розу и положила ее на грудь девочки, как бы надеясь, что свежий цветок, освященный поцелуем матери, заставит снова забиться ее сердечко.

И роза так и расцвела вся, пышно развернула свои лепестки, колебавшиеся от радостной мысли: «Какою любовью озарился путь моей жизни! Я как будто стала человеческим ребенком — мать поце­ловала меня и благословила в путь — в неведомую страну! И я отправ­люсь туда, покоясь на груди умершей! Конечно, я счастливейшая из всех моих сестер!»

Потом пришла в сад старая полольщица гряд и тоже залюбовалась красотою куста, глаз не могла оторвать от самой большой, вполне распустившейся розы. Капля росы да один жаркий день еще — и лепестки опадут! Вот как рассуждала женщина и нашла, что роза покрасовалась довольно — пора было извлечь из нее пользу. Она сорвала цветок, завернула его в газетную бумагу и отнесла домой, чтобы набальзамировать солью вместе с другими розами и смешать с засушенной голубой лавандой — выйдет чудесная душистая смесь! Такой чести, как бальзамирование, удостаиваются только розы да короли!

—  Мне выпал на долю высший почет! — сказала роза, которую сорвала полольщица. — Я — счастливейшая! Меня набальзамируют!

Затем явились двое молодых людей: один — художник, другой — поэт. Каждый сорвал себе по прекрасной розе.

Художник изобразил цветущую розу на холсте, так что она уви­дала себя как в зеркале.

—  Таким образом, — сказал художник, — она будет жить многие годы, в продолжение которых успеют завять и умереть миллионы роз!

—  Я счастливейшая из всех!— сказала роза. — Я достигла высшего счастья! Поэт полюбовался на свою розу и написал о ней стихи, целую поэму, в которой высказал все, что прочел на ее лепестках. Вышла бессмертная поэма — «Альбом любви»!

—  Он обессмертил меня! — сказала роза. — Я счастливейшая! Но среди этой массы прекрасных роз была одна, которая как-то заслоня­лась другими; по воле случая — может быть, и счастливого — у нее был изъян: она криво сидела на стебельке, лепестки ее были располо­жены не совсем симметрично, и из середины чашечки выглядывал маленький свернутый зеленый листок. Случаются подобный изъяны и у роз.

Бедное дитя! — говорил ветер и целовал ее в щечку, а роза думала, что он приветствует, чествует ее. Она чувствовала, что сложена как- то иначе, нежели другие розы, что из чашечки ее выглядывает зеле­ный листок, но смотрела на это не как на изъян, а как на отличие. Вот на нее вспорхнул мотылек и поцеловал ее лепестки; это был жених, но она не стала удерживать его. Потом явился огромнейший кузне­чик; он уселся на другую розу и принялся влюбленно потирать ножки — это признак влюбленности у кузнечиков. Роза, на которой он сидел, не поняла этого; зато поняла роза с изъяном — свернутым зеленым листком; на нее-то как раз и уставился кузнечик, а глаза его так и говорили: «Съел бы я тебя от пущей любви!» А уж известно, дальше этого никакая любовь не может идти: один исчезает в другом! Но роза не имела ни малейшего желания исчезнуть в этом прыгуне.

Звездною ночью запел соловей. — Это он для меня поет! — поду­мала роза с изъяном — или с отличием.— И за что это меня во всем постоянно отличают от других сестер! Почему же именно мне выпало на долю это отличие, благодаря которому я стала счастливейшею?

Тут в сад вошли два господина; они курили сигары и вели разговор о розах и табаке: правда ли, что розы не переносят табачного дыма — зеленеют? Надо бы произвести опыт. Но они пожалели красивейшие розы и взяли для опыта розу с изъяном.

—  Вот новое отличие! — сказала она. — Я уж чересчур счастлива! Я счастливейшая из счастливейших!

И она вся позеленела от этого сознания и табачного дыма.

Одна из роз, едва начавшая распускаться и, может быть, самая прекрасная на всем кусте, заняла почетное место в искусно подобран­ном садовником букете. Букет отнесли важному молодому господину, владельцу дома и сада, и тот повез его с собою в карете. Роза сидела между другими цветами и зеленью, словно царица красоты. И вот она очутилась на блестящем празднике. Повсюду сидели разряженные мужчины и дамы, залитые светом тысяч ламп. Музыка гремела, театр утопал в море света. При восторженных криках зрителей на сцену выпорхнула юная танцовщица — любимица публики, и к ногам ее посыпался целый дождь цветов. Упал к ее ногам и букет с розой, сиявшей в его середине как драгоценный камень. Роза чувствовала всю честь, все безмерное счастье, выпавшие на ее долю, но вот букет коснулся пола, стебелек ее переломился, она выскочила из букета и покатилась по полу. Не пришлось ей попасть в руки виновницы тор­жества — она откатилась за кулисы. Там увидал ее машинист и поднял. Она была так хороша, так чудно пахла, но стебелька у нее не было! И он положил ее прямо в карман, а затем отнес домой. Там роза очутилась в рюмке с водою и пролежала в ней всю ночь. Рано утром ее поставили на стол перед старою бабушкою, беспомощно сидевшею в кресле. И та любовалась прекрасною розою без стебелька, наслаж­даясь ее запахом!

—  Да, ты не попала на роскошный стол важной барышни, попала к бедной старухе! Зато здесь ты заменяешь целый розовый куст! Как ты хороша!

И старушка с детскою радостью смотрела на цветок, вероятно, вспоминая при этом свою давно минувшую юность.

—  В оконном стекле была дырочка! — рассказывал ветер. — Я легко пробрался через нее и видел, каким молодым блеском сияли глаза старушки, любовавшейся на розу без стебелька в рюмке с во­дою. Я знаю, которая из роз была счастливее всех! Я могу рассказать это!

У каждой розы была, таким образом, своя история, каждая верила, что она счастливейшая, а ведь блажен, кто верует!.. Но последняя из роз на кусте все-таки считала себя самою счастливейшею.

—  Я пережила всех! Я последнее, единственное, любимейшее дитя у отца! — И я — отец им всем! — сказал розовый куст.

—  Нет, я! — возразил солнечный свет.

—  Нет, я! — сказали в один голос ветер и погода.

—  Каждый имеет на них свои права! — сказал ветер. — И каждый получит свою долю! — И он развеял лепестки, окропленные сиявши­ми в лучах солнца капельками росы. — И мне кое-что досталось! — прибавил он.— Я узнал историю каждой розы и разнесу их по всему свету!

Так вот, какая же из роз самая счастливая? Да, скажите-ка это мне вы, я же довольно наговорил.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Перо и чернильница

Однажды кто-то сказал, глядя на чернильницу, стоявшую на пись­менном столе в кабинете поэта: «Удивительно, чего-чего только не выходит из этой чернильницы! А что-то же выйдет из нее на этот раз?.. Да, действительно, удивительно!»

—  Именно! Это-то и непостижимо! Я сама всегда это говорила! — обратилась чернильница к гусиному перу и другим предметам на столе, которые могли ее слышать. — Замечательно, чего только не выходит из меня! Просто невероятно даже! Я и сама, право, не знаю, что выйдет, когда человек начнет черпать из меня! Одной моей капли достаточно, чтобы исписать полстраницы, и чего-чего только не уме­стится на ней! Да, я нечто замечательное! Из меня выходят всевоз­можные поэтические творения! Все эти живые люди, которых узнают читатели, эти искренние чувства, юмор, дивные описания природы! Я и сама не возьму в толк — я ведь совсем не знаю природы, — как все это вмещается во мне? Однако же это так! Из меня вышли и выходят все эти воздушные, грациозные девичьи образы, отважные рыцари на фыркающих конях и кто там еще? Уверяю вас, все это получается совершенно бессознательно!

—  Правильно! — сказало гусиное перо. — Если бы вы отнеслись к делу сознательно, вы бы поняли, что вы только сосуд с жидкостью. Вы смачиваете меня, чтобы я могло высказать на бумаге то, что ношу в себе! Пишет перо! В этом не сомневается ни единый человек, а пола­гаю, что большинство людей понимают в поэзии не меньше старой чернильницы!

—  Вы слишком неопытны! — возразила чернильница. — Сколько вы служите? И недели-то нет, а уж почти совсем износились. Так вы воображаете, что это вы творите? Вы только слуга, и много вас у меня перебывало — и гусиных и английских стальных! Да, я отлично знакома и с гусиными перьями и со стальными! И много вас еще перебывает у меня в услужении, пока человек будет продолжать записывать то, что почерпнет из меня!

—  Чернильная бочка! — сказало перо.

Поздно вечером вернулся домой поэт; он пришел с концерта скри­пача-виртуоза и весь был еще под впечатлением его прекрасной игры. В скрипке, казалось, был неисчерпаемый источник звуков: то как будто катились звеня, словно жемчужины, капли воды, то щебетали птички, то ревела буря в сосновом бору. Поэту казалось, что он слышит плач собственного сердца, выливавшийся в мелодии, похо­жей на гармоничный женский голос. Звучали, казалось, не только струны скрипки, но и все ее составные части. Удивительно, необычай­но! Трудна была задача скрипача, и все же искусство его выглядело игрою, смычок словно сам порхал по струнам; всякий, казалось, мог сделать то же самое. Скрипка пела сама, смычок играл сам, вся суть как будто была в них, о мастере же, управлявшем ими, вложившем в них жизнь и душу, попросту забывали. Забывали все, но не забывал о нем поэт и написал вот что:

«Как безрассудно было бы со стороны смычка и скрипки кичиться своим искусством. А как часто делаем это мы, люди — поэты, худож­ники, ученые, изобретатели, полководцы! Мы кичимся, а ведь все мы — только инструменты в руках создателя. Ему одному честь и хвала! А нам гордиться нечем!»

Так вот что написал поэт и озаглавил свою притчу «Мастер и инструменты».

—  Что, дождались, сударыня? — сказало перо чернильнице, когда они остались одни. — Слышали, как он прочел вслух то, что я напи­сало?

—  То есть то, что вы извлекли из меня! — сказала чернильница.— Вы вполне заслужили этот щелчок своей спесью! И вы даже не пони­маете, что над вами посмеялись! Я дала вам этот щелчок из собствен­ного нутра. Уж позвольте мне узнать свою собственную сатиру!

—  Чернильная душа! — сказало перо.

—  Гусь лапчатый! — ответила чернильница.

И каждый решил, что ответил хорошо, а сознавать это приятно; с таким сознанием можно спать спокойно, они и заснули. Но поэту не спалось; мысли волновали его, как звуки скрипки, катились жемчу­жинами, шумели, как буря в лесу, и он слышал в них голос собствен­ного сердца, чувствовал дыхание Великого мастера...

Одному ему честь и хвала!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.