Старый уличный фонарь

Знаете ли вы сказку про старый уличный фонарь? Она не бог весть как интересна, но все-таки послушайте ее.

Так вот, жил-был один почтенный уличный фонарь; честно слу­жил много лет, но вот его решили уволить. Фонарю стало известно, что он последний вечер висит на столбе, освещая улицу, и чувства его можно было сравнить с чувством увядшей балерины, которая танцует в последний раз и знает, что завтра ее попросят сойти со сцены. Он с ужасом ждал завтрашнего дня: завтра ему предстояло явиться на смотр в ратушу и впервые представиться «тридцати шести отцам города», которые решат, годен ли он еще к службе или нет.

Да, завтра должен был решиться вопрос: переведут ли его осве­щать какой-нибудь другой мост, ушлют ли в деревню или отправят на фабрику, или же просто сдадут в переплавку. Фонарь могли перепла­вить во что угодно; но больше всего его угнетала неизвестность: он не знал, будет ли он помнить о том, что некогда он был уличным фона­рем, или не будет? Так или иначе, он знал, что ему во всяком случае придется расстаться с ночным сторожем и его женой, которые стали ему близки, как родные. Оба они — и фонарь и сторож — поступили на службу в один и тот же час. Жена сторожа очень гордилась долж­ностью мужа и, проходя мимо фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а днем — никогда. Но в последние годы, когда они все трое — и сторож, и жена его, и фонарь — уже состарились, она тоже стала ухаживать за фонарем, чистить лампу и наливать в нее ворвань. Честные люди были эти старики, ни разу не обидели фонарь ни на капельку!

Итак, фонарь освещал улицу последний вечер, а назавтра будет отправлен в ратушу. Эти грустные мысли не давали ему покоя; не­мудрено, что он и горел плохо. Порой у него мелькали и другие мысли — он многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше, чем «тридцать шесть отцов города»! Но он молчал и об этом: почтенный старый фонарь не хотел обижать никого, а тем более свое начальство. Фонарь многое видел и запомнил, и время от времени пламя его трепетало, словно в нем шевелились такие мысли: «Да, и обо мне кое-кто вспомнит! Вот хоть бы тот красавец юноша... Много лет прошло с тех пор. Он подошел ко мне с исписанным листком бумаги, тонкой-претонкой, с золотым обрезом. Письмо было красиво написано женской рукой. Он прочел его два раза, поцеловал и поднял на меня сияющие глаза: «Я счастли­вейший человек в мире!» — говорили они. Да, только он да я знали, что написала в этом первом письме его возлюбленная. Помню я и другие глаза... Удивительно, как бегут мысли! По нашей улице дви­галась пышная похоронная процессия; на катафалке, обитом барха­том, везли в гробу тело молодой прекрасной женщины. Сколько было цветов и венков! Горело такое множество факелов, что они совсем затмили мой свет. Тротуар был заполнен народом — это люди шли за гробом. Но когда факелы скрылись из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего столба и плакал. Никогда я не забуду взгляда его скорбных глаз, смотревших на меня».

И много еще о чем вспоминал старый уличный фонарь в этот последний вечер. Часовой, сменяющийся с поста, тот хоть знает сво­его преемника и может перекинуться с ним двумя словами; а фонарю не с кем было поделиться своим опытом — рассказать о дожде и снеге, о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны обычно дует ветер.

На мостике, перекинутом через водосточную канаву, находились в это время три кандидата на освобождающуюся должность, которые думали, что выбор преемника зависит от самого фонаря. Одним из этих кандидатов была селедочная головка, светящаяся в темноте; она представляла, что ее появление на фонарном столбе значительно сократит расход ворвани. Вторым была гнилушка, которая также светилась и, по ее словам, даже ярче вяленой трески; к тому же она считала себя последним остатком дерева, которое некогда было кра­сой всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда он взялся — фонарь никак не мог догадаться, но светлячок был тут и тоже светился, хотя гнилушка и селедочная головка клялись в один голос, что он светит только временами, а потому его и не следует принимать во внимание.

Старый фонарь возразил им, что ни один из кандидатов не светит настолько ярко, чтобы занять его место, но ему, конечно, не повери­ли. Узнав же, что назначение на должность зависит вовсе не от фона­ря, все трое выразили живейшее удовольствие, — он ведь был слишком стар, чтобы сделать верный выбор.

В это время из-за угла подул ветер и шепнул в отдушину фонаря:

—  Что я слышу! Ты уходишь завтра? Это последний вечер, что мы встречаемся с тобою здесь? Ну так вот же тебе от меня подарок! Я проветрю твой череп, да так, что ты не только будешь ясно и точно помнить все, что когда-либо слышал и видел сам, но увидишь своими глазами то, что будут рассказывать или читать при тебе другие, — вот какая у тебя будет свежая голова!

—  Не знаю, как тебя благодарить,— сказал старый фонарь. — Только бы меня не переплавили!

—  До этого еще далеко, — отвечал ветер. — Ну, сейчас я проветрю твою память. Если же ты получишь много таких подарков, как мой, то проведешь старость очень и очень премило!

—  Только бы меня не переплавили! — повторил фонарь. — Может быть ты и в этом случае поручишься за мою память?

—  Эх, старый фонарь, будь же благоразумен! — сказал ветер и подул.

В эту минуту выглянул месяц.

—  А вы что подарите? — спросил его ветер.

—  Ничего, — ответил месяц, — я ведь на исходе; к тому же фонари никогда не светят за меня, — всегда я за них. — И месяц опять спря­тался за тучи,— он не хотел, чтобы ему докучали.

Вдруг на железный колпачок фонаря капнула дождевая капля, казалось, она скатилась с крыши; но капля сказала, что упала из серого облака, и тоже — как подарок, пожалуй даже самый лучший.

Я проточу тебя, и ты, когда пожелаешь, сможешь проржаветь и рассыпаться в прах за одну ночь!

Фонарю это показалось плохим подарком; ветру — тоже.

—  Неужто никто не подарит ничего получше? — зашумел он изо всей мочи.

И в эту минуту с неба упала звездочка, оставив за собой длинный светящийся след.

—  Это что? — вскричала селедочная головка. — Как будто звезда с неба упала? И кажется, прямо на фонарь! Ну, если этой должности домогаются столь высокопоставленные особы, нам остается только откланяться и убраться восвояси.

Так все трое и сделали. А старый фонарь вдруг вспыхнул как-то особенно ярко.

—  Вот это чудесный подарок! — сказал он. — Я так всегда любовал­ся дивным светом ясных звездочек. Ведь сам я не мог светить, как они, хоть это и было моим заветным желанием и стремлением, — и вот дивные звездочки заметили меня, бедный старый фонарь, и послали мне в подарок одну из своих сестриц. Они одарили меня способностью показывать тем, кого я люблю, все, что я помню и вижу сам. Это очень приятно; а радость, которую не с кем разделить, — только полрадости!

—  Отличная мысль, — сказал ветер. — Но ты не знаешь, что этот твой дар зависит от восковой свечки. Ты никому ничего не сможешь показать, если в тебе не будет гореть восковая свечка: вот о чем не подумали звезды. Они принимают и тебя да и вообще все, что светит за восковые свечки. Но теперь я устал, пора улечься! — добавил ветер и улегся.

На другой день... нет, мы лучше перескочим через него, — на следующий вечер фонарь находился в кресле. Угадай где? В комнате старого ночного сторожа. Старик попросил у «тридцати шести отцов города» в награду за свою долгую верную службу... старый фонарь. Те посмеялись над его просьбой, но фонарь отдали; и вот фонарь преваж­но лежал теперь в кресле, возле теплой печки и, право, точно вырос, так что занимал собою почти все кресло. Старички уже сидели за ужином и ласково поглядывали на старый фонарь; они охотно поса­дили бы его с собой за стол.

Правда, они жили в подвале, на несколько футов под землей, и чтобы попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную кирпичами прихожую, — зато в самой каморке было очень чисто и уютно. Двери были обиты по краям полосками войлока, кровать за­крыта пологом, на окнах висели занавески, а на подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка. Их привез матрос Христиан из Ост-Индии или Вест-Индии. Горшки были глиняные, в виде слонов без спины; вместо спины у них было углубление, набитое землей; в одном горшке рос чудеснейший лук-порей, а в другом — цветущая герань. Первый слон служил старикам огородом, второй — цветни­ком. На стене висела большая картина в красках, изображавшая Венский конгресс, на котором присутствовали все цари и короли. Старинные часы с тяжелыми свинцовыми гирями тикали без умолку и вечно убегали вперед, — но это было лучше, чем если б они отста­вали, говорили старички.

Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал, как мы знаем, в кресле, возле теплой печки, и ему казалось, будто весь мир перевернулся вверх дном. Но вот старик сторож взглянул на него и стал припоминать все, что они пережили вместе в дождь и в непого­ду, в ясные и короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет домой, в подвальчик; а фонарь пришел в себя и увидел все это как наяву.

Да, ветер славно его проветрил!

Старички были работящие, трудолюбивые; ни один час не пропа­дал у них даром. По воскресеньям, после обеда, на столе появлялась какая-нибудь книжка, чаще всего описание путешествия, и старик читал вслух об Африке, об ее огромных лесах и диких слонах, которые бродят там. Старушка слушала и посматривала на глиняных слонов, служивших цветочными горшками.

—  Могу себе это представить! — приговаривала она.

А фонарь от души желал, чтобы в нем горела восковая свечка, — тогда старушка, как и он сам, воочию увидела бы все: и высокие деревья с переплетающимися густыми ветвями, и голых черных лю­дей верхом на лошадях, и целые стада слонов, утаптывающих толстыми ногами тростник и кустарник.

—  Что проку в моих способностях, если я нигде не вижу восковой свечки! — вздыхал фонарь. — У моих хозяев только и есть, что ворвань да сальные свечи, а этого недостаточно.

Но вот у старичков появилось много восковых огарков; длинные огарки сжигали, а короткими старушка вощила нитки, когда шила. Восковые свечки у стариков были, но им и в голову не приходило вставить хоть один огарочек в фонарь.

—  Ну вот, я и лежу тут зря со всеми своими редкими способностя­ми, — сказал фонарь. — Внутри у меня целое богатство, а я не могу с ним поделиться! Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены в роскошнейшую обивку, в густые леса, во все, что вы пожела­ете! Да и где вам знать это!

Фонарь, всегда вычищенный, лежал в углу, на самом видном ме­сте. Люди, правда, называли его старым хламом, но старики любили его и не обращали на это внимания.

Однажды, в день рождения старика, старушка подошла к фонарю, лукаво улыбнулась и сказала:

—  Постой-ка, я сейчас устрою иллюминацию в честь своего ста­рика!

Фонарь задребезжал от радости. «Наконец-то их осенило!» — по­думал он. Но налили в него ворвань, а о восковой свечке не было и помину. Он горел весь вечер, но знал теперь, что дар звезд — самый лучший дар — так и не пригодится ему в этой жизни. И вот почудилось ему, — с такими способностями немудрено и грезить, — будто бы ста­рики умерли, а он попал в переплавку. Фонарю было так же страшно, как в тот раз, когда ему предстояло явиться на смотр в ратушу к «тридцати шести отцам города». Но хоть он и мог по своему желанию проржаветь и рассыпаться в прах, он этого не сделал, а попал в плавильную печь и превратился в чудесный железный подсвечник в виде ангела, который держал в одной руке букет. В этот букет вста­вили восковую свечку, и подсвечник занял место на зеленом сукне письменного стола. Комната была очень уютна; все полки здесь были уставлены книгами, а стены увешаны великолепными картинами. Здесь жил поэт, и все, о чем он думал и писал, развертывалось перед ним, как в панораме. Комната становилась то дремучим лесом, осве­щенным солнцем, то лугами, по которым расхаживал аист, то палу­бой корабля, плывущего по бурному морю...

—  Ах, какие же способности скрываются во мне! — воскликнул старый фонарь, очнувшись от грез. — Право, мне даже хочется по­пасть в переплавку! Впрочем, нет! Пока живы старички — не надо. Они любят меня таким, какой я есть, я им заменяю ребенка. Они чистили меня, питали ворванью, и мне здесь живется не хуже, чем знати на конгрессе. Чего же мне еще желать!

И с тех пор фонарь обрел душевное равновесие; да, старый, поч­тенный фонарь и заслуживал этого.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Снеговик

Славный морозище! Так и хрустит во мне! — вымолвил снего­вик. — Ветер-то, ветер-то так и кусает! Просто любо! А эта что глазе­ет, пучеглазая? — Это он про солнце говорил, которое как раз заходило. — Нечего, нечего! Я и не моргну! Устоим!

Вместо глаз у него торчали два осколка кровельной черепицы, вместо рта обломок старых граблей; значит у него и зубы были.

Появился он на свет под радостные крики мальчишек «ура», под звон бубенчиков, скрип полозьев и щелканье извозчичьих кнутов.

Солнце зашло, и на голубое небо выплыла луна, полная, ясная!

—  Ишь, с другой стороны ползет! — сказал снеговик. Он думал, что это опять солнце показалось. — Я все-таки отучил ее пялить на меня глаза! Пусть себе, висит и светит потихоньку, чтобы мне видно было себя!.. Ах, кабы мне ухитриться как-нибудь сдвинуться! Так бы и побежал туда на лед покататься, как давеча мальчишки! Беда — не могу двинуться с места!

—  Вон! Вон! — залаял старый цепной пес; он немножко охрип — ведь когда-то он был комнатною собачкой и лежал у печки. — Солнце выучит тебя двигаться! Я видел, что было в прошлом году с таким, как ты, и в позапрошлом тоже! Вон! Вон! Все убрались вон!

—  Что ты там толкуешь, дружище? — сказал снеговик. — Разве та пучеглазая выучит меня двигаться? — Снеговик говорил про луну, — она сама-то удрала от меня давеча: я так пристально посмотрел на нее в упор! А теперь вон опять выползла с другой стороны!

—  Много ты смыслишь! — сказал цепной пес. — Ну да, ведь тебя только вылепили! Та, что глядит теперь, луна, а то, что закатилось, солнце, и оно вновь вернется утром. Завтра оно продвинет тебя — прямо в канаву! Погода переменится! Я чую — левая нога заныла! Переменится, переменится!

—  Не пойму я тебя что-то! — сказал снеговик. — А сдается, ты сулишь мне недоброе! Та пучеглазая, что зовут солнцем, тоже не друг мне, я уж чую!

—  Вон! Вон! — пролаяла цепная собака, три раза повернулась вокруг самой себя и улеглась в своей конуре спать.

Погода и в самом деле переменилась. К утру вся окрестность была окутана густым, тягучим туманом; затем подул резкий, леденящий ветер и затрещал мороз. А как же было красиво, когда взошло сол­нышко!

Деревья и кусты в саду стояли все осыпанные инеем, точно лес из белых кораллов! Все ветви словно покрылись блестящими белыми цветочками! Мельчайшие разветвления, которых летом не видно из- за густой листвы, теперь ясно вырисовывались тончайшим кружев­ным узором ослепительной белизны; от каждой ветки как будто лилось сияние! Плакучая береза, раскачиваемая ветром, казалось, ожила; длинные ветви ее с пушистою бахромой тихо шевелились — точь-в-точь как летом! Вот было великолепно! Встало солнышко... Ах, как все вдруг засверкало и загорелось крошечными ослепительно белыми огоньками! Все было точно осыпано алмазною пылью, а на снегу переливались крупные бриллианты!

—  Что за прелесть! — сказала молодая девушка, вышедшая в сад с молодым человеком. Они остановились как раз возле снеговика и смотрели на сверкающие деревья.

—  Летом такого великолепия не увидишь! — сказала она, вся сияя от удовольствия.

—  И такого молодца — тоже! — сказал молодой человек, указывая на снеговика. — Он бесподобен!

Молодая девушка засмеялась, кивнула головой снеговику и пус­тилась с молодым человеком по снегу вприпрыжку; так и захрустело у них под ногами, как будто они бежали по крахмалу.

—  Кто такие приходили эти двое? — спросил снеговик цепную собаку. — Ты ведь живешь тут подольше меня; знаешь ты их?

—  Знаю! — сказала собака. — Она гладила меня, а он бросал кос­точки; таких я не кусаю.

—  А что же они из себя изображают? — спросил снеговик.

—  Паррочку! — сказала цепная собака. — Вот они поселятся в конуре и будут вместе глодать кости! Вон! Вон!

—  Ну, а значат они что-нибудь, как вот я да ты?

—  Да ведь они господа! — сказал пес. — Куда как мало смыслит тот, кто только вчера вылез на свет божий! Это я по тебе вижу! Вот я так богат и годами и знанием! Я всех, всех знаю здесь! Да, я знавал времена получше!.. Не мерз тут в холоде на цепи! Вон! Вон!

—  Славный морозец! — сказал снеговик. — Ну, ну, рассказывай! Только не греми цепью, а то меня просто коробит!

—  Вон! Вон! — залаял цепной пес. — Я был щенком, крошечным хорошеньким щенком, и лежал на бархатных креслах там, в доме, лежал на коленях у знатных господ! Меня целовали в мордочку и вытирали лапки вышитыми платками! Звали меня Милкой, Крош­кой!.. Потом я подрос, велик для них стал, и меня подарили ключни­це, я попал в подвальный этаж. Ты можешь заглянуть туда; с твоего места должно быть отлично видно. Так вот, в той каморке я и зажил как барин! Там хоть и пониже было, да зато спокойнее, чем наверху: меня здесь не таскали и не тискали дети. Ел я тоже не хуже, если еще не лучше! У меня была своя подушка и еще... там была печка, самая чудеснейшая вещь на белом свете в такие-то холода! Я совсем уползал под нее!.. О, я и теперь еще мечтаю об этой печке! Вон! Вон!

—  Разве уж она так хороша, печка-то? — спросил снеговик. — Похожа она на меня?

—  Ничуть! Вот сказал тоже! Печка черна как уголь; у нее длинная шея и медное пузо! Она так и пожирает дрова, огонь пышет у нее изо рта! Рядом с нею, под нею — настоящее блаженство! Ее видно в окно, посмотри!

Снеговик посмотрел и в самом деле увидал черную блестящую штуку с медным животом; в животе светился огонь. Снеговика вдруг охватило какое-то странное желание, в нем как будто зашевелилось что-то... Что такое нашло на него, он и сам не знал и не понимал, хотя это понял бы всякий человек, если, разумеется, он не снеговик.

—  Зачем ты ушел от нее? — спросил снеговик пса, он чувствовал, что печка — существо женского пола. — Как ты мог уйти оттуда?

—  Пришлось поневоле! — сказал цепной пес. — Они вышвырнули меня и посадили на цепь. Я укусил за ногу младшего барчука — он хотел отнять у меня кость! — «Кость за кость!» — думаю себе... А они рассердились, и вот я на цепи! Потерял голос... Слышишь, как я хриплю? Вон! Вон! Вот тебе и вся недолга!

Снеговик уже не слушал; он не сводил глаз с подвального этажа, с каморки ключницы, где стояла на четырех ножках железная печка величиной с самого снеговика.

—  Во мне что-то так странно шевелится! — сказал он. — Неужели я никогда не попаду туда? Это ведь такое невинное желание, отчего ж бы ему и не сбыться? Это мое самое заветное, мое единственное желание! Где же справедливость, если оно не сбудется? Мне надо туда, туда, к ней... Прижаться к ней во что бы то ни стало, хоть бы пришлось разбить окно!

—  Туда тебе не попасть! — сказал цепной пес. — А если бы ты и добрался до печки, то тебе конец! Вон! Вон!

—  Мне уж и так конец подходит, того и гляди свалюсь!

Целый день снеговик стоял и смотрел в окно, в сумерки каморка выглядела еще привлекательнее: печка светила так мягко, как не светить ни солнцу, ни луне!

Куда им! Так светит только печка, если брюшко у нее набито. Когда дверцу открыли, из печки так и метнулось пламя и заиграло ярким отблеском на белом лице снеговика. В груди у него тоже горело пламя.

—  Не выдержу! — сказал он. — Как мило она высовывает язык! Как это идет к ней!

Ночь была длинная, длинная, только не для снеговика; он весь погрузился в чудные мечты, — они так и трещали в нем от мороза.

К утру все окна подвального этажа покрылись чудесным ледяным узором, цветами; лучших снеговику нечего было и требовать, но они скрывали печки! Стекла не оттаивали, и он не мог видеть печку! Мороз так и трещал, снег хрустел, снеговику радоваться бы да радо­ваться, так нет! Он тосковал по печке! Он был положительно болен.

—  Ну это опасная болезнь для снеговика! — сказал пес. — Я тоже страдал этим, но выздоровел. Вон! Вон! Будет перемена погоды!

И погода переменилась, началась оттепель.

Капели поприбавилось, а снеговик поубавился, но он не говорил ничего, не жаловался, а это плохой признак.

В одно прекрасное утро он рухнул. На месте его торчало только что-то вроде железной согнутой палки; на ней-то мальчишки и укре­пили его.

—  Ну, теперь я понимаю его тоску! — сказал цепной пес. — У него внутри была кочерга! Вот что шевелилось в нем! Теперь все прошло! Вон! Вон!

Скоро прошла и зима.

—   Вон! Вон! — лаял цепной пес, а девочки на улице пели:

Цветочек лесной, поскорей распустись!
Ты, вербочка, мягким пушком нарядись!

Кукушки, скворцы, прилетите,
Весну нам красну воспойте!
А мы вам подтянем: ай, люли-люлú.
Деньки наши красные снова пришли!

О снеговике же и думать забыли!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Стойкий оловянный солдатик

Жили-были двадцать пять оловянных солдатиков. Они родились от одной матери — старой оловянной ложки, — а значит, были друг другу родными братьями. Были они красавцы писаные: мундир синий с красным, ружье на плече, взгляд устремлен вперед!

«Оловянные солдатики!» — вот первое, что услыхали братья, когда открылась коробка, в которой они лежали. Это крикнул маленький мальчик и захлопал в ладоши. Ему подарили солдатиков в его день рождения, и он тотчас стал расставлять их на столе. Оловянные солдатики походили друг на друга как две капли воды, и лишь один отличался от своих братьев: у него была только одна нога. Его отливали последним, и олова на него не хватило. Впрочем, он и на одной ноге стоял так же твердо, как другие на двух. И он-то как раз и отличился.

Мальчик расставил на столе своих солдатиков. Там было много игрушек, но красивее всех был чудесный замок из картона, сквозь его маленькие окна можно было заглянуть внутрь и увидеть комнаты. Перед замком лежало зеркальце, оно было совсем как настоящее озеро, а вокруг стояли маленькие деревья. По озеру плавали восковые лебеди, любуясь своим отражением. Все это радовало глаз, но очаровательней всего была девушка, стоявшая на пороге широко раскрытых дверей замка. Она тоже была вырезана из картона. Юбочка ее была из тончайшей кисеи, а коса спускалась с плеча к поясу. Ленточка была прикреплена сверкающей блесткой, очень большой, — она могла бы закрыть все личико девушке. Красавица эта была танцовщица. Она стояла на одной ножке, протянув руки вперед, а другую ногу подняла так высоко, что оловянный солдатик не сразу ее разглядел и сначала подумал, что красотка одноногая, как и он сам.

«Вот бы мне такую жену, — подумал оловянный солдатик. — Только она, наверное, знатного рода,— она живет в замке, а я в коробке, к тому же нас там целых двадцать пять штук. Нет, в коробке ей не место, но познакомиться с ней все же не мешает!» — и, растянувшись во всю длину, он спрятался за табакеркой, тоже стоявшей на столе. Отсюда он мог не отрываясь смотреть на прекрасную танцовщицу, которая все стояла на одной ножке, никогда не теряя равновесия.

Вечером всех других солдатиков уложили обратно в коробку и люди тоже легли спать. Тогда игрушки сами стали играть в гости, потом в войну, а потом устроили бал. Оловянные солдатики завозились в коробке — им тоже захотелось поиграть, но они не могли приподнять крышки. Щелкунчик кувыркался, а грифель пошел пля­сать по аспидной доске. Поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами! Только солдатик и танцовщица не сдвинулись с места. Она по-прежнему стояла на одной ножке, протянув руки вперед, а он застыл с ружьем на плече и ни на минуту не спускал глаз с девушки.

Пробило двенадцать. И вдруг — щелк, щелк! Это раскрылась табакерка. Табака там не было; в ней сидел маленький черный тролль^*, очень искусной работы.

—  Эй, оловянный солдатик! — крикнул тролль. — Перестань пу­чить глаза на плясунью, она слишком хороша для тебя!

Но оловянный солдатик сделал вид, будто ничего не слышит.

—  Ну погоди! Придет утро, увидишь! — сказал тролль.

Утром дети проснулись и переставили оловянного солдатика на окно. И тут — то ли по вине тролля, то ли по вине сквозняка — окно распахнулось и наш солдатик полетел кувырком с третьего этажа. Вот страшно-то было! Он упал на голову, а его каска и штык застряли между булыжниками, — и он так и остался стоять на голове, задрав ногу кверху.

Служанка и младший из мальчиков сейчас же выбежали на улицу искать солдатика. Искали, искали, чуть было не раздавили его и все-таки не нашли. Крикни солдатик: «Я тут!» — они, конечно, уви­дели бы его, однако он считал неприличным громко кричать на улице, будучи в мундире.

Пошел дождь, и шел все сильней и сильней и хлынул, как из ведра, а когда перестал, на улицу выбежали уличные мальчишки. Их было двое, и один из них сказал:

—  Смотри, вон оловянный солдатик. Давай-ка отправим его в плавание!

Они сделали из газеты лодочку, поставили в нее оловянного сол­датика и пустили ее по водосточной канавке. Лодочка плыла, а маль­чишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Боже ты мой! Как бились волны о стенки канавки, какое сильное в ней было течение! Да и немудрено, ведь ливень был славный! Лодочка то ныряла, то взлетала на гребень волны, то вертелась, и оловянный солдатик вздрагивал; но он был стойкий и все так же невозмутимо смотрел вперед, держа ружье на плече.

Вот лодочка подплыла под мостик, и стало так темно, что солда­тику показалось, будто он снова попал в свою коробку.

«Куда это меня несет? — думал он. — Это все проделки тролля! Вот если бы в лодочке со мной сидела маленькая танцовщица, тогда пус­кай бы хоть и вдвое темнее было».

В эту минуту из-под мостика выскочила большая водяная кры­са,— она здесь жила.

—  А паспорт у тебя есть? — крикнула крыса. — Предъяви паспорт.

Но оловянный солдатик молчал и еще крепче прижимал к себе ружье. Лодочка плыла все дальше, а крыса плыла за ней. Ох, как она скрежетала зубами, крича встречным щепкам и соломинкам:

—  Держите его! Держите! Он не уплатил дорожной пошлины, не предъявил паспорта!

Лодочку понесло еще быстрее, скоро она должна была выплыть из-под мостика — оловянный солдатик уже видел свет впереди, — но тут раздался грохот до того страшный, что, услышав его, любой храб­рец задрожал бы от страха. Подумать только: канавка кончалась, и вода падала с высоты в большой канал! Оловянному солдатику грози­ла такая же опасность, какой подверглись бы мы, если бы течение несло нас к большому водопаду.

Но лодка выплыла из-под мостика, и ничто уже не могло ее оста­новить. Бедный солдатик держался все так же стойко, даже глазом не моргнул. И вдруг лодка завертелась, потом наклонилась, сразу на­полнилась водой и стала тонуть. Оловянный солдатик уже стоял по шею в воде, а лодка все больше размокала и погружалась все глубже; теперь вода покрыла солдатика с головой. Но он думал о прелестной маленькой танцовщице, которую ему не суждено больше увидеть!

В последнюю минуту вспомнил он солдатскую песню:

Шагай вперед, всегда вперед!
Тебя за гробом слава ждет!

Бумага совсем размокла, прорвалась, и солдатик уже стал тонуть, но в этот миг его проглотила большая рыба.

Ох, как темно было у нее в глотке! Еще темней, чем под мостиком, и в довершение всего так тесно! Но оловянный солдатик и тут держал­ся стойко — он лежал, вытянувшись во всю длину, с ружьем на плече.

А проглотив его, рыба стала неистово метаться, бросаясь из сторо­ны в сторону, но вскоре затихла. Прошло некоторое время, и вдруг во тьме, окружавшей солдатика, молнией блеснуло что-то блестящее, потом стало совсем светло и кто-то громко воскликнул: «Оловянный солдатик!»

Вот что произошло: рыбу поймали и снесли на рынок, а там кто-то купил ее и принес на кухню, где кухарка разрезала рыбу острым ножом, увидев солдатика, взяла его двумя пальцами за талию и от­несла в комнату. Вся семья собралась посмотреть на удивительного человечка, который совершил путешествие в рыбьем брюхе, но оло­вянный солдатик не возгордился.

Его поставили на стол, и вот — чего только не бывает на свете! — солдатик опять очутился в той же самой комнате, где жил раньше, и увидел знакомых ему детей. Те же игрушки по-прежнему стояли на столе, и тот же чудесный замок с прелестной маленькой танцовщи­цей. Она все так же прямо держалась на одной ножке, высоко подняв другую, — ведь она тоже была стойкая! Все это так растрогало оловян­ного солдатика, что из глаз его чуть не покатились оловянные слезы. Но плакать солдату не полагается, и он только посмотрел на танцов­щицу, — а она на него. Но ни он, ни она не вымолвили ни слова.

Вдруг один из малышей схватил солдатика и швырнул его прямо в печку — неизвестно зачем; должно быть, его подучил злой тролль, сидевший в табакерке.

Теперь солдатик стоял в топке, освещенный ярким пламенем, и было ему нестерпимо жарко; он чувствовал, что весь горит, — но что сжигало его — пламя или любовь, этого он и сам не знал. Краски на нем полиняли, — но было ли то от горя или же они сошли еще во время его путешествия, этого тоже никто не знал. Он не сводил глаз с маленькой танцовщицы, она тоже смотрела на него, и он чувствовал, что тает, однако все еще стоял прямо, с ружьем на плече. Но вдруг дверь в комнату распахнулась, сквозняк подхватил танцовщицу, и она, как мотылек, впорхнула в печку, прямо к оловянному солдатику, вспыхнула ярким пламенем — и ее не стало. Тут оловянный солдатик совсем расплавился. От него остался только крошечный кусочек оло­ва.

На следующий день служанка, выгребая золу, нашла в топке оло­вянное сердечко. А от танцовщицы осталась только блестка. Но она уже не сверкала — почернела как уголь.

* Тролль — сказочное существо (дат.)

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Хольгер-Датчанин

В Дании есть старинный замок Кронборг. Возвышается он на бе­регу пролива Эресунд, по которому каждый день проплывает множе­ство больших кораблей. Среди них встречаются и английские, и русские, и прусские. Все они приветствуют древний замок пушечны­ми залпами — бум-бум, и пушки замка тоже отвечают им — бум-бум. Ведь пушки, переговариваясь, только и могут сказать, что «добрый день» да «большое спасибо». Зимой весь пролив покрыт льдом и ко­рабли не ходят, но зато между его берегами, датским и шведским, люди прокладывают настоящую дорогу. По обочинам ее развеваются датские и шведские флаги, а датчане и шведы говорят друг другу «добрый день» и «большое спасибо», приветствуя один другого не пушечной пальбой, а дружескими рукопожатиями. Они покупают друг у друга белые булочки и крендельки, — ведь чужая еда всегда вкуснее кажется.

Но самое замечательное в этом краю — старинный замок Крон­борг, где в глубоком темном подвале сидит Хольгер-Датчанин. Сидит он закованный в стальные и железные латы, положив голову на мо­гучие руки, а его длинная борода перевесилась через мраморный стол. Он крепко спит и видит сны, и ему снится все, что происходит в его родной Дании. Каждую Новогоднюю ночь к нему является посланец и подтверждает, что все, что снилось в этом году Хольгеру-Датчани­ну, — сущая правда, и он может спокойно спать, потому что его родине не грозит большая опасность.

Но как только возникает такая угроза, старый Хольгер-Датчанин поднимается во весь свой громадный рост, да так стремительно, что приросшая к столу борода оторвется и на мраморе появятся трещины.

Тогда он выйдет из своего подвала, чтобы сражаться, и об этом услы­шит весь мир.

Рассказал все это один старый дед своему маленькому внуку, а мальчик знал, что дедушка всегда говорит правду. Рассказывая, дед вырезал из дерева большую фигуру Хольгера-Датчанина, которую должны были укрепить на носу корабля. Старик был резчик, он изго­товлял деревянные фигуры, которые водружают на носу кораблей, по ним корабли и получают название. Хольгер-Датчанин был уже почти готов: стоял прямой, с горделивым видом, а длинная борода свешива­лась ему на грудь; в одной руке он держал тяжелый меч, а другой опирался на датский герб.

Старик так много и так интересно рассказывал о знаменитых датчанах, что внучку уже казалось, будто он знает о них ничуть не меньше самого Хольгера-Датчанина, — тот ведь видел все происхо­дившее в Дании только во сне. А когда мальчик лег спать, он много думал о Хольгере-Датчанине, и стоило его подбородку прикоснуться к перинке, которой он был укрыт, как ему начинало казаться, что у него длинная борода и она начинает прирастать к этой перинке.

Старик все еще продолжал работать. Ему осталось вырезать толь­ко датский герб. Когда герб был готов, он осмотрел свою работу и вспомнил все, что ему когда-либо приходилось слышать и читать, а также то, что он сам сегодня вечером рассказывал внуку. Он кивнул головой, снял очки, протер их, снова надел и проговорил:

—  Вряд ли мне самому доведется увидеть Хольгера-Датчанина, а вот тому малышу, что сейчас лежит там в постельке, может, и посча­стливится встретить его в решающий для родины час.

То и дело покачивая головой, старик внимательно разглядывал своего Хольгера-Датчанина и все больше убеждался, что фигура пол­училась на славу. Ему даже показалось, будто она ожила и латы засверкали, как настоящий металл; показалось, будто сердца на дат­ском гербе заалели, а львы в золотых коронах готовятся к прыжку.

—  Наш датский герб все-таки самый красивый в мире, — сказал старик, — его львы олицетворяют силу, а сердца — милосердие и любовь!..

Сложив руки, старик устремил глаза вдаль. Невестка подошла к нему и сказала, что час уже поздний, пора ему и отдохнуть; ужин стоит на столе.

—  До чего же хорошо у тебя получилось, дедушка! — воскликнула она. — Хольгер-Датчанин как живой, а вот и наш старинный герб!

Мне кажется, что я где-то видела лицо, точь-в-точь похожее на то, которое ты вырезал, — добавила она.

—  Вряд ли, — отозвался дед, — но я-то видел его и теперь поста­рался сделать его таким, каким оно мне запомнилось. Это было в тот незабываемый для датчан день второго апреля¹, когда у нас на рейде стояли английские корабли и мы показали себя истинными патриота­ми. Когда я служил в эскадре Стейна Билля на корабле «Данмарк»², рядом со мной находился один человек, — всем нам казалось, что пули его боятся. Как весело он распевал старинные песни! Как он сражался! Не верилось, что это простой смертный. Я до сих пор помню его лицо; но ни я, ни другие не знали, откуда он родом и куда удалился потом. Впоследствии мне часто казалось, что это был, пожалуй, сам Хольгер-Датчанин, который приплыл к нам из Кронборга и выручил нас в час опасности. Вот таким я его запомнил, таким и хотел изобразить.

От резной фигуры на стену падала большая тень, поднимавшаяся до самого потолка; она все время шевелилась, и казалось, что в углу стоит живой Хольгер-Датчанин. Но, быть может, это просто колеба­лось пламя свечи. Невестка поцеловала старика, подвела его к столу и усадила в кресло. Пришел ее муж, — старику он приходился сыном, а заснувшему малышу отцом, — и они все трое еще долго сидели за ужином, и дед все говорил о львах и датских сердцах, об их силе и милосердии. «Но, — сказал он, — кроме силы меча, есть на свете и другая сила», — и дед показал на полку, заставленную старыми кни­гами. Все их хорошо знали и перечитывали по многу раз: очень уж занятны эти книги, и кажется, что ты знал людей, которые в них описаны, хоть они и жили в стародавние времена, — и книги умеют сражаться; они высмеивают в людях все дурное и смешное! — Дед кивком показал на зеркало, рядом с которым висел календарь с видом Круглой башни, и заметил: — Тихо Браге³ тоже был одним из тех, кто умел сражаться, правда не мечом, а своими знаниями: он стремился проложить путь к звездам! Бойцом был и сын старого резчика по дереву, такого же, как я; мы видели его своими глазами — широкоплечего, седого; а имя его знают во всех странах мира. Вот это насто­ящий ваятель, не чета мне. Да, Хольгер-Датчанин может проявляться в разных образах и прославлять Данию на весь мир! Выпьем же за здоровье Бертеля Торвальдсена!⁴

Маленький мальчик ясно видел во сне древний Кронборг на берегу Эресунда и самого Хольгера-Датчанина: он сидит в темном подвале за мраморным столом, к которому приросла его борода, и видит во сне, что происходит в Дании; видит эту маленькую бедную комнату, в которой сидит резчик, и слышит весь разговор его обитателей. Он кивает головой и говорит:

—  Помни обо мне, датский народ, храни меня в своем сердце! В трудный для родины час я явлюсь!

Над Кронборгом ярко светило солнце, и ветер доносил сюда из Швеции звуки охотничьего рога. Мимо Кронборга плыли корабли, и пушки приветствовали их залпами — бум-бум, а с берега им тоже отвечали — бум-бум; но громкие выстрелы не заставили Хольгера-Датчанина проснуться, ведь они означали лишь приветствия: «до­брый день» и «большое спасибо».

Но могут прозвучать и такие выстрелы, которые разбудят Хольге­ра-Датчанина, и тогда он обязательно проснется и покажет себя.

¹ Второго апреля 1801 года английский флот под командованием адмирала Нельсона разбил вблизи Копенгагена датский флот.
² Данмарк — Дания (дат.).
³ Тихо Браге (1546-1601) — датский астроном.
⁴ Торвальдсен (1770-1844) —  датский скульптор.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.