26.02.2011 | 
Автор: Жених и невеста
В одном ящике вместе с другими игрушками лежали мячик и волчок, вот волчок и говорит мячику:
— Не пожениться ли нам, раз уж мы лежим в одном ящике?
Но мячик, сшитый из сафьяна и воображавший о себе бог весть что, как любая барышня, не захотел ответить на такой вопрос.
На другой день пришел мальчик, хозяин игрушек, и покрасил волчок красной и желтой краской, а в самую серединку вбил медный гвоздик. Вот было красиво, когда волчок завертелся!
— Посмотрите-ка на меня! — сказал он мячику. — Что вы скажете теперь? Не пожениться ли нам? Чем мы не пара? Вы прыгаете, а я танцую. Счастливее нас не было бы никого на свете.
— Вы думаете? — сказал мячик. — Вы, должно быть, не знаете, что мои родители были сафьяновыми туфлями и что внутри меня пробка!
— А я из красного дерева, — сказал волчок, — и меня выточил сам городской судья. У него есть токарный станок, и он с большим удовольствием обтачивал меня!
— Так ли? — усомнился мячик.
— Пусть не коснется меня запускной кнутик, если я лгу! — сказал волчок.
— Вы так красноречивы, — сказал мячик, — но я все-таки не могу согласиться. Я уже почти невеста! Стоит мне взлететь на воздух, как из гнезда высовывается стриж и спрашивает: «Ну как? Ну как?» Мысленно я всякий раз говорю «да», — значит, дело почти слажено. Но я обещаю вам, что никогда не забуду вас.
— Вот еще! Очень нужно! — сказал волчок; и они перестали разговаривать друг с другом.
На другой день мячиком стал играть мальчик. Волчок смотрел, как он, точно птица, взвивался в воздух все выше, выше... и, наконец, совсем исчезал из глаз, потом опять падал и, коснувшись земли, снова взлетал вверх, — потому ли, что его влекло туда, или потому, что внутри у него сидела пробка, неизвестно. В девятый раз мячик взлетел и — не вернулся! Мальчик искал, искал его — нет нигде, да и только!
«Я догадываюсь, где мячик! — вздохнул волчок. — В стрижином гнезде, замужем за стрижом!»
И чем больше думал волчок о мячике, тем больше влюблялся. И именно потому любовь его так разгорелась, что мячик предпочел ему другого.
Волчок крутился и пел, но не прекращал думать о мячике, который казался ему все прекраснее и прекраснее.
Так прошло много лет, и любовь эта стала старой любовью.
Да и сам волчок постарел... Раз его взяли и вызолотили.
Никогда еще он не был таким красивым! Он весь стал золотой и кружился и жужжал так, что любо! Замечательно у него это получалось. Вдруг он прыгнул слишком высоко и пропал.
Искали, искали, даже в погреб слазили — нет, нет и нет!
Куда же он девался?
Он прыгнул в помойное ведро! Оно стояло как раз под водосточным желобом и было полно всякой дряни: обгрызенных кочерыжек, щепок, сора.
— Угодил, нечего сказать! — вздохнул волчок. — Тут всякая позолота с меня слетит. И что за компания, в которой я очутился? — и он покосился на длинную кочерыжку и еще на какую-то странную круглую вещь, вроде яблока. Но это было не яблоко, а старый мячик, который много лет пролежал в водосточном желобе, весь промок и, наконец, упал в ведро.
— Слава богу! Наконец-то хоть кто-нибудь из нашего круга, с кем можно поговорить! — сказал мячик, посмотрев на вызолоченный волчок. — Я ведь, в сущности, из сафьяна и сшит девичьими руками, а внутри меня пробка! Но кто скажет это, глядя на меня? Я чуть не вышел замуж за стрижа, да вот попал в водосточный желоб и пролежал там целых пять лет. А это не шутка! Особенно для девицы!
Волчок молчал, — он думал о своей прежней возлюбленной и все больше и больше понимал, что это она.
Пришла служанка, чтобы опорожнить ведро.
— А, вот где наш волчок! — сказала она.
И волчок опять попал в комнаты и в честь, а о мячике и не вспоминали. Сам же волчок больше никогда не говорил о своей старой любви. Если твоя возлюбленная пролежит пять лет в водосточном желобе, то любовь пройдет и ее ни за что не узнаешь, если встретишься в помойном ведре.
Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.
Прыгуны
Однажды блоха, кузнечик и гусек-скакунок* решили помериться, кто из них выше прыгнет, и пригласили прийти полюбоваться на такое диво весь свет — всех, кто захочет. И вот три изрядных прыгуна сошлись вместе в одной комнате.
— Я выдам свою дочку за того, кто прыгнет выше всех! — сказал король. — Обидно было бы таким молодцам прыгать зря!
Вначале вышла блоха. Она держалась в высшей степени мило и раскланялась во все стороны: в жилах ее текла голубая кровь, и она вообще привыкла иметь дело только с людьми, а ведь это что-нибудь да значит!
Затем вышел кузнечик. Он был, конечно, потяжелее весом, но тоже очень приличен на вид и одет в зеленый мундир — он даже родился в мундире. Кузнечик рассказал, что происходит он из очень древнего рода, из Египта, а потому в большой чести в здешних местах; его взяли прямо с поля и посадили в трехэтажный карточный домик, который был сделан из одних фигурных карт, обращенных лицом вовнутрь. А окна и двери в нем были прорезаны в туловище червонной дамы.
— Я пою, — сказал кузнечик, — да так, что шестнадцать здешних сверчков, которые трещат с самого рождения и все-таки не удостоились карточного домика, послушали меня да и похудели с досады!
Таким образом, и блоха и кузнечик были уверены, что достаточно зарекомендовали себя в качестве приличной партии для принцессы.
Гусек-скакунок не сказал ничего, но о нем шел слух, что зато он много думает. Придворный пес, как только обнюхал его, сказал, что он из очень хорошего семейства. А старый придворный советник, получивший три ордена, за умение молчать, уверял, что гусек-скакунок наделен пророческим даром: по его спине можно узнать, мягкая или суровая будет зима, а этого нельзя узнать даже по спине самого составителя календарей.
— Я пока ничего не скажу! — сказал старый король. — Но у меня есть свои соображения!
Теперь оставалось прыгать.
Блоха прыгнула, да так высоко, что никто и не увидел, и потому все стали думать, что она вовсе и не прыгала. Только это было нечестно.
Кузнечик прыгнул вдвое ниже и угодил королю прямо в лицо, и тот отметил, что это очень скверно.
Гусек-скакунок долго стоял и думал, и в конце концов все решили, что он вовсе не умеет прыгать.
— Только бы ему не сделалось дурно! — сказал придворный пес и снова принялся обнюхивать его.
Прыг! И гусек-скакунок маленьким прыжком наискосок очутился прямо на коленях у принцессы, которая сидела на низенькой золотой скамейке.
И тогда король сказал:
— Выше всего — допрыгнуть до моей дочери, вот в чем суть. Но чтобы додуматься до этого, нужна голова, и гусек-скакунок доказал, что она у него есть. И притом с мозгами!
И принцесса досталась гуську-скакунку.
— А все-таки я прыгнула выше всех! — сказала блоха. — Но все равно, пусть остается при своем дурацком гуське с палочкой и смолой! Я прыгнула выше всех, но на этом свете надо иметь фигуру, только тогда тебя заметят!
И блоха поступила добровольцем в чужеземное войско и, говорят, нашла там свою смерть.
Кузнечик вернулся в канаву и стал думать о том, как устроен свет. Он тоже сказал:
— Фигуру, фигуру надо иметь!
И он запел песенку о своей печальной доле. Эту историю мы взяли из песни. Впрочем, она, наверно, выдумана, хоть и напечатана.
* Гусек-скакунок — игрушка из грудной кости гуся.
Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.
Свинья-копилка
Как много было игрушек в детской... А выше всех, на шкафу, стояла копилка — глиняная свинья. На спине у нее, как и полагается, была прорезана щель для монет. Сначала эта щель была узенькая, но потом ее расширили перочинным ножиком, чтобы в нее пролезали и крупные монеты. Две такие монеты уже лежали на дне ее брюшка, а уж про мелочь и говорить нечего. Мелочью свинья, как говорится, была битком набита, так что и брякнуть не могла. Чего же больше? Ни одна свинья с деньгами не могла бы пожелать лучшей участи.
Итак, свинья стояла на шкафу и смотрела на всех в детской сверху вниз. Она знала, что денег у нее по горло и она может скупить все игрушки, которые лежат и стоят внизу. А сознавать это довольно приятно — особенно свинье.
Игрушки знали, чего стоит свинья и что она о себе думает, хотя и не говорили об этом. Да и к чему? У них и без того было о чем поболтать.
И вот из полуоткрытого ящика комода выглянула большая кукла. Она была уже не слишком молода, и шея у нее была подклеена. Кукла посмотрела направо, налево и сказала:
— Давайте играть в людей. От скуки и это не худо! — Все засуетились. Даже картины — и те закачались на стенах и показали свою оборотную сторону, но никто не стал возражать против этого.
Пробило двенадцать часов. В окна вовсю светил месяц, не требуя за освещение никакой платы. Одним словом, было самое подходящее время начинать игру.
Играть, пригласили всех, даже детскую коляску, хотя она была очень большая и неуклюжая. Скорее мебель, чем игрушка.
— Что ж, каждому — свое, — говорила коляска. — Не всем же быть знатными господами. Надо кому-нибудь и дело делать.
Только одной свинье-копилке послали пригласительный билет. Ее нельзя было позвать запросто, — она стояла так высоко над всеми, что могла и не расслышать.
Впрочем, и на письменное приглашение свинья не соизволила ответить, придет она или не придет. Да, в конце концов, так и не пришла.
В самом деле, зачем ей спускаться вниз? Пусть другие позаботятся, чтобы она все видела, оставаясь на своем месте.
Делать нечего, пришлось исполнять ее желание. Кукольный театр поставили прямо против шкафа, чтобы свинья все видела, не сходя с места.
Праздник решили начать с представления, потом предполагалось чаепитие и наконец веселая дружеская беседа.
Именно с этого и началось. Лошадь-качалка рассказала, как объезжают лошадей и что такое чистота конской породы, детская коляска поговорила о железных дорогах и о поездах, которые будто бы движутся паром. В самом деле, кто же мог об этом судить, если не она... Стенные часы рассуждали по поводу политики — тики-тики! Они были уверены, что идут в ногу со временем, но злые языки утверждали, что они порядком отстают. Бамбуковая тросточка хвалилась своим серебряным колпачком и железным башмачком. Еще бы, она могла считать себя щеголихой с головы до ног! По углам дивана молча лежали две пухленькие, расшитые шелками подушечки. Обе были премиленькие и преглупенькие.
Наконец началась кукольная комедия.
Все если и приготовились хлопать в ладоши. Те же, у кого не было ладоней, могли щелкать и стучать чем попало.
Впрочем, один бойкий хлыстик наотрез отказался щелкать, когда на сцену выходят пожилые куклы, и сказал, что щелкает только молоденьким, еще не просватанным куколкам.
— Нет, уж если хлопать, так всем, — заявил пистон.
«А мне бы только свой угол! — думала плевательница. — Лишь бы где-нибудь постоять...»
Одним словом, каждый рассуждал по-своему.
Комедия, говоря честно, была неважная, но актеры играли превосходно.
Они показывались зрителям только своей лучшей — раскрашенной — стороной. А нитки у них были такие длинные, что каждая кукла могла играть выдающуюся роль или, как говорится, выходить из ряда вон.
Зрители были очень растроганы.
Кукла с подклеенной шеей до того размякла, что просто потеряла голову.
Даже свинья-копилка была тронута до того, что ей захотелось сделать что-нибудь хорошее, доброе, — например, упомянуть в своем завещании лучшего из актеров: пусть его похоронят рядом с нею, когда придет пора.
Короче говоря, все были очень довольны. На радостях даже отказались от чая — и хорошо сделали, потому что его не было. Вместо этого опять принялись болтать. Это называлось у них «играть в людей». Не то, чтоб они передразнивали людей или насмехались над ними. Нет, они просто играли, и каждый при этом думал о себе да еще о том, что скажет о нем свинья с деньгами.
А свинья, подумав о своем завещании и похоронах, уже не могла думать ни о чем другом. «Когда придет пора...» Ах, она приходит нежданно-негаданно...
Хлоп! Неизвестно отчего, свинья вдруг свалилась со шкафа и разлетелась вдребезги. Монеты раскатились во все стороны. Мелочь при этом крутилась волчком, а большие тяжелые монеты неторопливо катились вдоль половиц. Одна монета катилась потому что больше всех ей давно хотелось попутешествовать по белу свету.
Так оно и случилось. Все монеты и монетки разбрелись в разные стороны. А глиняные черепки от свиньи-копилки вымели как с мусором.
Уже на следующий день на верхушке шкафа появилась новая глиняная свинья-копилка. В брюхе у нее еще не было ни одной монетки, и поэтому, сколько бы ее не трясли, она не могла брякнуть, — совсем как та старая свинья, у которой брюхо было до отказа набито деньгами.
Ведь это было только началом истории новой свиньи-копилки. А наша сказка — кончилась.
Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.
Гадкий утенок
Чудесно за городом! Стояло лето, рожь уже пожелтела, овсы зеленели, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — он выучился этому языку от матери. За полями и лугами тянулись большие леса с глубокими озерами в самой чаще. Да, чудесно за городом! На солнечном припеке раскинулась старая усадьба, окруженная глубокими канавами с водой; от самой ограды до воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными из его листьев во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и уже порядком надоело это сидение, ее мало навещали, другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать с нею.
Наконец яичные скорлупки затрещали. «Пи! пи!» — прозвучало из них: яичные желтки ожили и высунули из скорлупок носики.
— Живы! Живы! — Закрякала утка, и утята заторопились, кое-как выкарабкиваясь и озираясь вокруг, стали разглядывать зеленые листья лопуха; мать не мешала им — зеленый свет полезен для глаз.
— Как мир велик! — сказали утята.
Еще бы ! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.
— А вы думаете, что здесь весь мир? — сказала мать. — Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к полю священника, но там я от роду не бывала!.. Ну, все ли вы тут? — и она встала. — Ах нет, не все! Самое большое яйцо целехонько. Да скоро ли этому придет конец! Право, мне уже надоело.
И она уселась опять.
— Ну, как дела? — заглянула к ней старая утка.
— Да вот, еще одно яйцо остается! — сказала молодая утка. — Сижу, сижу, а все толку нет! Но посмотри-ка на других! Просто прелесть! Ужасно похожи на отца! А он-то, негодный, и не навестил меня ни разу!
— Постой-ка, я взгляну на яйцо! — сказала старая утка. — Может статься, это индюшачье яйцо! Меня тоже надули раз! Ну и маялась же я, когда высидела индюшат! Ведь они страсть как боятся воды; уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду — не идут, да и только! Дай мне взглянуть на яйцо! Ну, так и есть, индюшачье! Брось-ка его да ступай учи других плавать!
— Посижу уж еще! — сказала молодая утка. — Сидела столько, что можно посидеть и еще немножко.
— Как угодно! — сказала старая утка и ушла.
Наконец затрещала скорлупа самого большого яйца. «Пи! Пи-и!» — и оттуда вывалился огромный некрасивый птенец. Утка осмотрела его.
— Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на остальных! Неужели это индюшонок? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!
На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был весь залит солнцем. Утка со всею своей семьей направилась к канаве. Бултых! — и утка очутилась в воде.
— За мной! Живо! — кликнула она утят, и те один за другим бултыхнулись в воду.
Сначала вода покрыла их с головками, но затем они вынырнули и поплыли так, что любо глядеть. Лапки у всех работали без устали, и некрасивый серый утенок не отставал от других.
— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Ишь, как славно гребет лапками, как прямо держится! Нет, это мой собственный сын! Да он вовсе и недурен, если посмотришь на него хорошенько! Ну, живо, живо, за мной! Я сейчас представлю вас в общество — мы отправимся на птичий двор. Но держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да остерегайтесь кошек!
Скоро добрались они до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум и гам! Две семьи дрались из-за одной угриной головки, и в конце концов она досталась кошке.
— Вот как идут дела на белом свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв, — ей тоже хотелось отведать угриной головки.— Ну, ну двигайте лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех! Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток? Как красиво! Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Люди дают этим понять, что не желают потерять ее; по этому лоскутку ее узнают люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе! Благовоспитанный утенок должен держать лапки врозь и выворачивать их наружу, как папаша с мамашей! Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!
Утята так и поступили; а другие утки рассматривали их и громко говорили:
— Ну вот, еще целая орава! Точно нас мало было! А этот-то какой безобразный! Его уж мы не потерпим!
И сейчас же одна утка подскочила и клюнула его в шею.
— Оставьте его! — сказала утка-мать. — Он ведь вам ничего не сделал!
— Это верно, он такой большой и странный! — отвечала забияка. — Ему надо задать хорошую трепку!
— Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскутком на лапке. — Все очень милы, кроме вот этого... Этот не удался! Хорошо бы его переделать!
— Никак нельзя, ваша милость! — ответила утка-мать. — Он некрасив, но у него доброе сердце, и плавает прекрасно, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, что он вырастет, похорошеет или станет со временем поменьше. Он залежался в яйце, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по перышкам большого утенка. — Кроме того, он селезень, а селезню красота не так ведь нужна. Я думаю, он возмужает и пробьет себе дорогу!
— Остальные утята очень-очень милы! — повторила старая утка. — Ну, будьте же как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мне.
Вот они и стали вести себя как дома. Только бедного утенка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмешками решительно все — и утки и куры.
— Он больно велик! — говорили все, а индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся, словно корабль на всех парусах, подлетел к утенку, посмотрел на него и пресердито залопотал; гребешок у него так весь и налился кровью. Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, чтобы сделаться посмешищем птичьего двора!
Так прошел первый день, затем стало еще хуже. Все гнали бедняжку, даже братья и сестры сердито ворчали:
— Хоть бы кошка утащила тебя, несносного урода! А мать прибавляла:
— Глаза бы мои на тебя не смотрели!
Утки клевали его, куры щипали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.
Не выдержал утенок, перебежал двор и — через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
«Они испугались меня, такой я безобразный!» — подумал утенок и пустился наутек, сам не зная куда. Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, он просидел здесь всю ночь.
Утром утки вылетели из гнезда и увидали нового товарища.
— Ты кто такой? — спросили они, а утенок вертелся, раскланиваясь на все стороны, как умел.
— Ты пребезобразный! — сказали дикие утки. — Но нам до этого нет дела, только не думай породниться с нами!
Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Лишь бы разрешили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.
Два дня провел он в болоте, на третий день явились два диких гусака. Они недавно вылупились из яиц и потому выступали очень гордо.
— Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Недалеко отсюда, в другом болоте, живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: «Рап, рап!» Ты такой урод, что, чего доброго, можешь им понравиться!
«Пиф! паф!» — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали к камыши мертвыми; вода окрасилась кровью. «Пиф! паф!» — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые залезли на нависшие над болотом ветви. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту шлепали охотничьи собаки; камыш качался из стороны в сторону. Бедный утенок от страха хотел было спрятать голову под крыло, как глядь — перед ним охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она приблизила к утенку свою пасть, оскалила зубы и — шлеп, шлеп — пробежала дальше.
— Слава богу! — перевел дух утенок. — Слава богу! Я так безобразен, что даже собаке противно укусить меня!
И он притаился в камышах; над головою его то и дело пролетали дробинки, раздавались выстрелы.
Стрельба утихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевелиться. Прошло несколько часов, пока он осмелился встать, оглядеться и пуститься бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утенок еле-еле мог двигаться.
К ночи он добежал до бедной избушки. Избушка так обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась. Ветер так и подхватывал утенка, — того и гляди, унесет! — приходилось упираться в землю хвостом!
Надвигался ураган; что было делать бедняжке? К счастью, он увидел, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит совсем криво; можно было свободно проскочить через эту щель. Так он и сделал.
В избушке жила старушка с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел изгибать спину, мурлыкать и даже испускать искры, если его гладили против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, и ее прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.
Утром пришельца заметили; кот начал мурлыкать, а курица клохтать.
— Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и увидела утенка, но по слепоте своей приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.
— Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну да увидим, испытаем!
И утенка взяли на испытание, но прошло недели три, а яиц все не было. Господином в доме был кот, а госпожою курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!» Они считали самих себя половиной всего света, притом — лучшею его половиной. Утенку же казалось, что можно на этот счет быть и другого мнения. Курица, однако, этого не потерпела.
— Умеешь ты нести яйца? — спросила она утенка.
— Нет!
— Так и держи язык на привязи! А кот спросил:
— Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и испускать искры?
— Нет!
— Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные!
И утенок сидел в углу нахохлившись. Вдруг вспомнил он свежий воздух и солнышко, и ему так захотелось поплавать. И не выдержав он сказал об этом курице.
— Да что с тобой?! — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!
— Ах, плавать по воде так приятно! — сказал утенок. — А что за наслаждение нырять в самую глубь с головой!
— Хорошо наслаждение! — сказала курица. — Ты совсем рехнулся? Спроси у кота, он умнее всех, кого я знаю, нравится ли ему плавать или нырять! О себе самой я уж не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки хозяйки, умнее ее нет никого на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?
— Вы меня не понимаете! — сказал утенок.
— Если уж мы не понимаем, так кто тебя поймет! Что ж, ты хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уж обо мне? Не дури, а благодари-ка лучше создателя за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, тебя окружает такое общество, в котором ты можешь чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то с тобой не стоит! Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя — так всегда узнаются истинные друзья! Старайся же нести яйца или выучись мурлыкать да пускать искры!
— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! — сказал утенок.
— Скатертью дорога! — отвечала курица.
И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные по-прежнему презирали его за уродство.
Настала осень; листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе, стало так холодно, что тяжелые облака сеяли град и снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо приходилось бедному утенку.
Однажды вечером, при великолепном закате солнца, из-за кустов поднялась целая стая чудных больших птиц; утенок сроду не видел таких красавцев: белые как снег, с длинными гибкими шеями! То были лебеди. Они испустили какой-то странный крик, взмахнули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые края, за синее море. Они поднялись высоко-высоко, а бедного утенка охватило какое-то смутное волнение. Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже испустил такой громкий и странный крик, что и сам испугался. Чудные птицы не выходили у него из головы, и когда они окончательно скрылись из виду, он нырнул на самое дно, вынырнул опять и был словно вне себя. Утенок не знал, как зовут этих птиц, куда они летели, но полюбил их, как не любил до сих пор никого. Он не завидовал их красоте; ему и в голову не могло прийти пожелать походить на них; он рад был бы и тому, чтобы хоть утки-то его не гнали от себя. Бедный гадкий утенок!
А зима стояла холодная-прехолодная. Утенку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью свободное ото льда пространство становилось все меньше и меньше. Морозило так, что ледяная кора трещала. Утенок без устали работал лапками, но под конец обессилел, приостановился и весь обмерз.
Рано утром мимо проходил крестьянин, увидал примерзшего утенка, разбил лед своим деревянным башмаком и унес птицу домой к жене. Там его отогрели.
Но вот дети вздумали поиграть с ним, а он вообразил, что они хотят обидеть его, и шарахнулся со страха прямо в подойник с молоком — молоко все расплескалось. Женщина вскрикнула и всплеснула руками; утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой. Батюшки, на что он был похож! Женщина вопила и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь была открыта, утенок выбежал, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег и долго-долго лежал там почти без чувств.
Было бы чересчур печально описывать все злоключения утенка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки, пришла весна.
Утенок взмахнул крыльями и полетел; теперь крылья его шумели и были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как уже очутился в большом саду. Яблони стояли все в цвету; душистая сирень склонила свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.
Ах, как тут было хорошо, как пахло весной! Вдруг из чащи тростника выплыли три чудесных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утенок узнал красивых птиц, и его охватила какая-то странная грусть.
«Полечу-ка я к этим царственным птицам, они, наверное, убьют меня за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, но пусть! Лучше они меня убьют, чем выносить щипки уток и кур, толчки птичницы да терпеть холод и голод зимою!» И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему.
— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное отражение, но он был уже не, безобразною темно-серою птицей, а — лебедем!
Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!
Теперь он был рад, что перенес столько горя и бедствий, — утенок мог лучше оценить свое счастье и все окружавшее его великолепие. Большие лебеди плавали вокруг него и ласкали его, гладили клювами.
В сад прибежали маленькие дети; они стали бросать лебедям хлебные крошки и зерна, а самый маленький из них закричал:
— Новый, новый!
И все остальные подхватили:
— Да, новый, новый! — хлопали в ладоши и приплясывали от радости; потом побежали за отцом и матерью и опять бросали в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили, что новый красивее всех. Такой молоденький, прелестный!
И старые лебеди склонили перед ним головы.
А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был через чур счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости, он помнил то время, когда все его презирали и гнали. А теперь все говорят, что он прекраснейший среди прекрасных птиц! Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так славно... И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
— Я даже не мог мечтать о таком счастье, будучи гадким утенком!
Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.
Штопальная игла
Жила-была штопальная игла, считавшая себя такой тонкой, что воображала, будто она швейная иголка.
— Вы только полюбуйтесь, что вы взяли! — обратилась она к пальцам, когда они вынимали ее. — Не уроните меня! Упаду на пол — чего доброго, затеряюсь: я слишком тонка!
— Будто уж! — ответили пальцы и крепко обхватили ее за талию.
— Вот видите, я иду с целой свитой! — сказала штопальная игла и потянула за собой длинную нитку, только без узелка.
Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю, — кожа на туфле лопнула, и надо было зашить дыру.
— Фу, какая черная работа! — сказала штопальная игла. — Я не вынесу! Я сломаюсь!
И впрямь сломалась.
— Ну вот, я же говорила, — сказала она. — Я слишком тонка!
«Теперь она никуда не годится», — подумали пальцы, но им все-таки пришлось держать ее: кухарка накапала на сломанный конец иглы сургуч и потом заколола ею косынку.
— Вот теперь я — брошка! — сказала штопальная игла. — Я знала, что буду в почете: если ты личность, из тебя всегда выйдет что-нибудь путное.
И она засмеялась про себя, — ведь никто не видал, чтобы штопальные иглы смеялись громко, — она сидела в косынке, словно в карете, и посматривала по сторонам.
— Позвольте спросить, вы из золота? — обратилась она к соседке-булавке. — Вы очень милы, и у вас собственная головка... Только маленькая! Постарайтесь ее отрастить, — не всякому ведь достается сургучная головка!
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка прямо в раковину, куда кухарка как раз выливала помои.
— Отправляюсь в плаванье! — сказала штопальная игла. — Только бы мне не затеряться!
Но она затерялась.
— Я слишком тонка, я не создана для этого мира! — сказала она, лежа в уличной канаве. — Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.
И штопальная игла вытянулась в струнку, не теряя хорошего настроения.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги...
— Ишь, как плывут! — говорила штопальная игла. — Они и понятия не имеют о том, кто скрывается тут под ними. Это я тут скрываюсь! Я тут лежу! Вон плывет щепка: у нее только и мыслей, что о щепках. Ну, щепкой она век и останется! Вот соломинка несется... Крутится-то, крутится-то как! Не задирай так носа! Смотри, как бы ее наткнуться на камень! А вот газетный обрывок плывет. Давно уж забыть успели, что на нем напечатано, а он, смотри, как развернулся!.. Я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня не отнимут!
Раз возле нее что-то заблестело, и штопальная игла вообразила, что это бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и штопальная игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:
— Вы, должно быть, бриллиант?
— Да, нечто в этом роде.
И оба думали друг про друга и про самих себя, что они настоящие драгоценности, и говорили между собой о невежественности и надменности света.
— Да, я жила в коробке у одной девицы, — рассказывала штопальная игла. — Она была кухаркой. И у нее на каждой руке — по пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их чванство! А ведь занятие у них было только одно — доставать меня и класть обратно в коробку!
— А они блестели? — спросил бутылочный осколок.
— Блестели? — отвечала штопальная игла. — Нет, блеску в них не было, зато сколько высокомерия?.. Их было пять братьев, все — урожденные «пальцы»; они всегда стояли в ряд, хоть и были различной величины. Крайний — Толстяк, — впрочем, отстоял от других, он был толстый коротышка, и спина у него гнулась только в одном месте, так что он мог кланяться только раз; зато он говорил, что если его отрубят, то человек не годится больше для военной службы. Второй — Лакомка — тыкал свой нос всюду: и в сладкое и в кислое, тыкал и в солнце и в луну; он же нажимал перо, когда надо было писать. Следующий — Долговязый — смотрел на всех свысока. Четвертый — Златоперст — носил вокруг талии золотое кольцо, и, наконец, самый маленький — Пер-музыкант — ничего не делал и очень этим гордился. Да, они только и знали, что хвастаться, и вот — я бросилась в раковину.
— А теперь мы лежим и блестим! — сказал бутылочный осколок. В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула через край и унесла с собой осколок.
— Он продвинулся! — вздохнула штопальная игла. — А я осталась лежать! Я слишком тонка, слишком деликатна, но я горжусь этим, и это благородная гордость!
И она лежала, вытянувшись в струнку.
— Я просто уверена, что родилась от солнечного луча, — так я тонка! Право, кажется, будто солнце ищет меня под водой. Ах, я так тонка, что даже отец мой солнце не может меня найти! Не лопни тогда мое ушко, я бы услышала свои рыдания, потому что меня душат слезы! Впрочем, нет, плакать неприлично!
Однажды пришли уличные мальчишки и стали копаться в канавке, разыскивая старые гвозди, монетки и прочие сокровища. Перепачкались они страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!
— Ай! — закричал вдруг один из них; он укололся о штопальную иглу. — Смотри, какая штука!
— Я не штука, а барышня! — заявила штопальная игла, но ее никто не услышал. Сургуч с нее сошел, и она вся почернела, но в черном всегда выглядишь стройнее, и игла воображала, что стала тоньше прежнего.
— Вон плывет яичная скорлупа! — закричали мальчишки, взяли штопальную иглу и воткнули в скорлупу.
— Черное на белом фоне очень красиво! — сказала штопальная игла. — Теперь меня хорошо видно! Только бы не поддаться морской болезни, этого я не выдержу: я такая хрупкая!
Но она не поддалась морской болезни — выдержала.
— Когда у тебя стальной желудок, морская болезнь нипочем, и всегда надо помнить, что ты не то, что простые смертные! Теперь я совсем оправилась. Чем ты благороднее, тем больше можешь перенести!
— Крак! — сказала яичная скорлупа: ее переехала ломовая телега.
— Ух, как давит! — завопила штопальная игла. — Сейчас меня стошнит! Не вытерплю! Сломаюсь!
Но она выдержала, хотя и наехала на нее ломовая телега; игла лежала на мостовой, вытянувшись во всю длину, да пусть себе лежит!
Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.