Два петуха — дворовый и флюгерный

Жили-были два петуха: один на навозной куче, другой на крыше. И оба безмерно чванливые. Но кто из них был главный? Скажите нам свое мнение, а мы все равно останемся при своем.

Забор отделял птичник от другого двора, в котором лежала навоз­ная куча, а на куче росла большая тыква, считавшая себя парниковой.

—  Вот кем я уродилась! — говорила она. — Не всем суждено быть тыквами! Должны же быть на свете и другие живые существа! Вот, например, куры, утки и прочие птицы, что обитают в соседнем дво­ре, — а не только живые твари. Вон на заборе петух, — это настоящий, живой петух, не то что флюгерный. Тот хоть и высоко вознесся, да даже скрипеть не может, куда уж ему петь! Ни кур у него нет, ни цыплят, только о себе думает да зеленым потом покрывается! А вот дворовый петух — это петух! Посмотрите, как важно он вышагива­ет, — прямо танцует! А как поет, — музыка! Взглянешь на него и сразу поймешь, что такое настоящий трубач! Если бы только он сюда при­шел, он бы склевал меня всю целиком вместе с листьями и выпил бы весь мой сок, — и я бы это за счастье посчитала, — заключила тыква.

Ночью разыгралась буря. И петух и куры с цыплятами — все попрятались кто куда.

Но вот раздался страшный грохот, и забор, разделявший дворы, повалило ветром, а с крыши слетело несколько черепиц.

Но флюгерный петух удержался; он даже не повернулся, хоть и молод был — только что выкован. А все потому, что очень уж он был рассудительный и степенный. Таким он и родился — ничего общего у него не было с порхающими в небе пташками, воробьями и ласточка­ми, их он просто презирал.

«Что за писклявая, вульгарная мелюзга!» — говорил он про них.

Голуби же были крупные птицы, а перья их блестели и перелива­лись перламутром. Они походили на флюгерного петуха, но были слишком жирны и глупы.

—  Им бы только объедаться, — говорил про них флюгерный петух. Скука с ними!

Иногда появлялись перелетные птицы и рассказывали разные ис­тории о чужих странах, о воздушных караванах и хищных птицах. Сначала их было интересно слушать, но спустя некоторое время флю­герный петух заметил, что они повторяются. Да, птицы ему наскучили!

Все надоело — поговорить не с кем было, все навевало на него тоску и уныние!

—  Наш мир никуда не годится, — скрипел флюгерный петух. — Все это чушь и вздор!

Флюгерный петух был разочарован, и это, конечно, сразу же привлекло бы к нему внимание тыквы, если б она об этом знала. Но тыква восхищалась только дворовым петухом, а теперь они как раз жили как бы в одном общем дворе; ведь забор снесло ветром во время грозы, которая давно прошла.

—  Неужели этот скрежет можно принять за пение петуха? — спрашивал живой петух своих кур и цыплят. — Что за грубые звуки! Изящества и в помине нет!

Куры влезли на навозную кучу, а петух с важным видом напра­вился к тыкве.

—  Да ведь это парниковая тыква! — обратился он к ней.

А тыква была так поражена его ученостью, что даже не заметила, как петух принялся ее клевать и съел всю дочиста. Вот оно пришло, ее счастье!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Улитка и розовый куст

Живая изгородь из орешника окружала сад; за нею начинались поля и луга, где паслись коровы и овцы. Посреди сада цвел розовый куст, а под ним сидела улитка. Она была богата внутренним содержа­нием — она содержала самое себя.

—  Постойте, придет и мое время! — сказала она. — Я дам миру кое-что поважнее этих роз, орехов или молока, что дают коровы и овцы!

—  Я многого ожидаю от вас! — сказал розовый куст. — Позвольте же узнать, когда это будет?

—  Время терпит! Это вы вот все спешите! А торопливость ослаб­ляет впечатление!

На другой год улитка лежала чуть ли не на том же месте, на солнышке, под розовым кустом, опять покрытом бутонами. Бутоны распускались, розы цвели, отцветали, а куст выпускал все новые и новые.

Улитка наполовину высунулась из раковины, вытянула рожки и опять подобрала их.

—  Все одно и то же! Ни шагу вперед! Розовый куст стоит при своих розах, ни на волос не подвинулся вперед!

Лето прошло, настала осень, розовый куст цвел и благоухал до самого снега. Стало сыро, холодно и розовый куст пригнулся к земле, улитка уползла в землю.

Опять настала весна, вновь расцвели розы, выползла и улитка.

—  Теперь вы уж стары! — сказала она розовому кусту. — Пора бы вам и честь знать! Вы отдали миру все, что смогли дать; многое ли — это вопрос, которым мне некогда заняться. А что вы ровно ничего не сделали для своего внутреннего развития — это ясно! Иначе из вас вышло бы кое-что другое. Чем вы можете оправдаться? Ведь скоро вы обратитесь в сухой хворост! Понимаете вы, что я говорю?

—  Вы меня пугаете! — сказал розовый куст. — Я никогда об этом не думал!

—  Да, да, вы, кажется, мало затрудняли себя размышлением! А вы пробовали когда-нибудь заняться этим вопросом, дать себе отчет: почему, собственно, вы цветете и как это происходит, почему так, а не иначе?

—  Нет! — сказал розовый куст. — Я радовался жизни и цвел — не мог иначе! Солнце так грело, воздух так освежал меня, я пил живую росу и обильный дождь, дышал, жил! Силы поднимались в меня из земли, вливались из воздуха, я жил полною жизнью, счастье охваты­вало меня, и я цвел, — в этом заключалась моя жизнь, мое счастье, я не мог иначе!

—  Да, вы-таки жили не тужили, нечего сказать!

—  Да! Мне было дано так много! — сказал розовый куст. — Но вам дано еще больше! Вы одна из глубокомыслящих высокоодаренных натур!.. Вы должны удивить мир!

—  Была охота! — сказала улитка. — Я знать не знаю вашего мира! Какое мне до него дело? Мне довольно самой себя!

—  Да, но мне кажется, что все мы должны делиться с миром лучшим, что есть в нас!.. Я мог дать миру только розы!.. Но вы? Вам дано так много! А что вы дали миру? Что вы дадите ему?

—  Что я дала? Что дам?! Плюю я на него. Никуда он не годиться! И дело мне нет до него! Снабжайте его розами — вас только на это и хватит! Пусть себе орешник дает миру орехи, коровы и овцы — молоко, у них своя публика! Мой же — во мне самой! Я замкнусь в себе самой и — баста! Мне нет дела до мира!

И улитка заползла в свою раковину и закрылась.

—  Как это грустно! — сказал розовый куст. — А я так вот и хотел бы, да не могу замкнуться в самом себе; у меня все просится наружу, я должен цвести! Розы мои опадают и разносятся по ветру, но я видел, как одну из них положила в молитвенник мать семейства, другую приютила у себя на груди прелестная молодая девушка, третью цело­вали улыбающиеся губки ребенка!.. И я был так счастлив! Вот мои воспоминания; в них — моя жизнь!

И розовый куст расцветал и благоухал, полный невинной радости и счастья, а улитка тупо дремала в своей раковине — ей не было дела до мира.

Проходили годы.

Улитка стала землей в земле, розовый куст стал землей в земле, роза воспоминания истлела в молитвеннике... Но в саду по прежнему цвели новые розовые кусты, а под ними ползали новые улитки; они заползали в свои домики и плевались — им не было дела до мира!

Может, рассказать эту историю сначала? Она не меняется!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Блоха и профессор

В одном большом городе (название его здесь ни при чем) жил-был воздухоплаватель. Однажды с ним случилась неприятная история: шар его лопнул, сам он упал с большой высоты на землю и разбился насмерть. За две минуты до случившегося он спустил своего сына на парашюте, и это, естественно, для мальчика было большим везеньем: он остался цел и невредим. От отца он приобрел большие познания в области воздухоплавания и мог бы в свою очередь сделаться воздухоплавателем; но у него не было ни шара, ни средств, чтобы построить себе новый.

Однако надо было жить. Поэтому он стал учиться разным фоку­сам, требующим ловкости рук, и между прочим выучился даже гово­рить животом — искусство, известное под названием чревовещание. Он был молод, красивой наружности, а когда отпустил себе усики да нарядился в хорошее платье, то он был ничем не хуже любого граф­ского сына. Дамы находили его красавцем, а одна барышня до того увлеклась его красотой и фокусами, что последовала за ним в чужие страны. Там он называл себя профессором; другого титула, впрочем, он дать себе не мог, потому что так называли себя все его коллеги.

Мечтой его жизни было построить себе шар и подняться на нем вместе с женой, но нужных для этого денег они все еще не могли собрать.

—  Когда-нибудь они у нас будут! — говорил он.

—  Не верится что-то! — возражала она.

—  Дай срок, мы еще молоды, а ведь я уже профессор. Крошки — тот же хлеб.

Жена усердно помогала ему. Она, сидя у дверей, продавала билеты на его представления, что зимою, конечно, не особенно было приятно. Жена также принимала участие в фокусах мужа. Он сажал ее в шкаф с двойной задней стенкой, а затем запирал его. В это время она незаметно уходила за другую стенку, так что, когда вновь открывался шкаф, ее там не оказывалось. Это было поразительно, но волшебства, как видите, тут не было никакого.

Но вот в один прекрасный вечер, когда он открыл заднюю полови­ну шкафа, то не нашел там жены; ее не было ни в переднем, ни в заднем ящике, не было и во всем доме. Это был ее собственный фокус. Так она никогда к нему и не возвратилась; ей надоел этот образ жизни, да и мужу также. Он утратил после этого свою прежнюю веселость, не мог по-прежнему улыбаться и острить, и потому публи­ка вскоре перестала ходить на его представления. Выручка стала ничтожна, платье на нем пообносилось, а заменить его новым не было средств. Под конец все его имущество состояло лишь из одной блохи, которая осталась у него в виде наследства от жены и он поэтому ее очень любил. Положение профессора было отчаянное, и он придумал выдрессировать эту блоху. Научил ее некоторым штукам: делать ружье на караул и стрелять из пушки, конечно, самой крохотной.

Профессор гордился своей блохой, а блоха гордилась сама собой; ведь она была блоха не простая, а ученая; в ней текла человеческая кровь, и она побывала в самых больших городах, давала представле­ния в присутствии принцев и принцесс и удостоилась их высочайшего одобрения. Обо всем этом даже было напечатано в газетах и на афи­шах. Блоха знала, что она знаменитость и что могла бы прокормить не только профессора, но и целое семейство.

Да, горда была блоха и знаменита, а все-таки, когда ей и профес­сору приходилось ездить по железной дороге, они всегда брали билеты четвертого класса: ведь там едешь так же скоро, как и в первом. Между ними было безмолвное соглашение никогда не расставаться и никогда не вступать в брак. Профессор решил остаться навсегда вдов­цом, а блоха — старой девицей, а это почти одно и то же.

—  Там, где тебе повезло однажды, не следует пытать счастья вторично! — говорил профессор. Он был большой знаток человече­ской природы, а это тоже своего рода наука.

Наконец он объехал все страны, за исключением страны диких. Туда-то он и решил теперь отправиться. Правда, профессор знал, что дикари едят христиан. «Но ведь я плохой христианин, — рассуждал он, — а блоха не человек; отчего же не рискнуть и не поехать туда? Быть может, там удастся заработать хорошие деньги».

Они проделали путь частью на пароходе, частью на парусном судне. Дорогой блоха показывала свои штуки, и за это их везли бесплатно. Так они добрались до страны диких.

Там царствовала маленькая принцесса. Ей всего было восемь лет, но она уже управляла. Принцесса свергла с престола отца и мать, потому что характер у нее был очень решительный, и к тому же была необыкновенно очаровательна и своевольна.

Как только блоха сделала ей на караул и выстрелила из пушки, принцесса пришла в неописуемый восторг и воскликнула: «Она будет царствовать вместе со мной!» От избытка чувств она принялась пры­гать и скакать, словно дикарка, — впрочем, она и без того была дикар­ка.

—  Милое мое, разумное дитятко! — сказал ей отец. — Ведь блоха не человек, — как же можно делить с ней власть?

—  Это мое дело! — возразила она. Это, конечно, было очень грубо со стороны маленькой принцессы, потому что она ведь говорила с отцом, но не следует забывать, что она была дикарка.

Она посадила блоху к себе на руку и сказала ей:

—  Теперь ты человек и будешь царствовать со мной вместе. Только помни: ты должна делать все, что я хочу, иначе я тебя убью и съем твоего профессора.

Профессору отвели большой зал, стены которого были построены из сахарного тростника. Ему предоставлялась, таким образом, воз­можность во всякое время лизать сладкий сахар, но он не был лаком­кой. Вместо постели ему повесили гамак, и когда он ложился, то мог вообразить себе, что находится на воздушном шаре, о котором не переставал мечтать.

Блоха осталась у принцессы и не сходила с ее маленькой ручки и тоненькой шейки. Принцесса вырвала у себя из головы волос, и про­фессор по ее приказанию должен был обвязать им одну лапку блохи, которая таким образом была привязана к большому коралловому сучку, висевшему у принцессы в ухе.

Хорошее, чудесное это было время для принцессы и для блохи — так, по крайней мере, думала первая. Но профессор не чувствовал себя счастливым. Он слишком привык к бродячей жизни, любил пе­реезды из города в город и читать в газетах похвалы своей настойчи­вости и ловкости, благодаря которым ему удалось научить блоху человеческим штукам. А тут по целым дням он валялся в своем гамаке и только и делал, что ел. Кормили его, впрочем, отлично: свежими птичьими яйцами, слоновыми глазами и жареными ляжками жира­фов. Людоеды ведь не питаются одним человеческим мясом — это у них считается лакомством. «Детское плечико под пикантным соусом — это самое деликатное блюдо!» — говорила принцесса-мать.

Профессор скучал и с удовольствием покинул бы страну диких; но не мог же он оставить у них свою блоху — ведь она его слава и кормилица. Но вот как ее изловить и забрать опять в свои руки? Это было дело совсем не легкое.

Думал-гадал он, как бы ему добиться цели, и наконец радостно воскликнул:

—  Нашел!

—  Принц-отец! — сказал он, обращаясь к отцу принцессы. — Соблаговолите дать мне какую-нибудь работу! Не научить ли мне ту­земцев делать ружьем на караул! В самых могущественных странах света это считается высшим образованием.

—  А чему ты можешь научить меня? — спросил отец принцессы.

—  Я могу вас научить своему величайшему искусству, — отвечал профессор, — выстрелить из пушки так, чтобы вся земля задрожала и чтобы все самые вкусные птицы попадали на землю совсем зажарен­ные. То-то будет эффект, когда загремит пушка!

—  Скорее давайте сюда пушку! — вскричал принц-отец.

Но во всей стране не было другой пушки, кроме той, которую привезла с собой блоха, а та была слишком мала.

—  Я отолью вам другую пушку, побольше! — сказал профессор. — Вы только доставьте мне необходимые для этого материалы. Мне нужны кусок тонкой шелковой ткани, нитки, иголки, бечевки и ка­наты, а также желудочные капли. Последние надуют шар, поднимут его на воздух и произведут выстрел из желудка пушки.

Он получил все, что требовал.

Все жители страны собрались полюбоваться большой пушкой. Но профессор пустил их к себе только тогда, когда шар был уже готов и оставалось только наполнить его и подняться в воздух.

Блоха сидела на руке принцессы и смотрела на то, что тут проис­ходит. Шар наполнили. Он быстро вздулся и рвался вверх с такой силой, что его еле могли удержать.

—  Я должен поднять его выше на воздух, чтобы он немного по­остыл, — сказал профессор и уселся в корзину, подвешенную под шаром. — Но только я один не в состоянии буду справиться с ним. Мне нужен опытный друг, который мог бы помогать мне. Кроме блохи, здесь нет никого, кто знал бы это дело.

—  Я очень неохотно отпускаю ее! — сказала принцесса, но все-та­ки подала профессору блоху, которую тот посадил к себе на руку.

—  Отпустите веревки! — закричал он. — Сейчас пушка поднимет­ся и выпалит.

Шар взвился вверх, стал подниматься все выше и выше, поднялся выше облаков — и улетел далеко от страны диких.

А маленькая принцесса, ее отец, ее мать и весь народ стояли на площади и ждали возвращения блохи и профессора. Они и по сию пору ждут, а если ты не веришь, то поезжай в страну диких: там каждый ребенок знает про блоху и профессора. Они все еще верят, что оба вернутся к ним, как только пушка остынет. Но блоха и профессор и не думают возвращаться. Они теперь у себя, в своем отечестве, ездят по железным дорогам первым классом, а не четвертым, и зарабаты­вают большие деньга благодаря своему большому воздушному шару. Никто не спрашивает, как и откуда он появился. Они теперь богаты, и все уважают их — и блоху и профессора.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Навозный жук

Императорская лошадь удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу. За что?

Она была чудо как красива: с тонкими ногами, умными глазами и шелковистою гривою, ниспадающей на ее шею длинною мантией. И носила своего господина в пороховом дыму, под градом пуль, слышала их свист и жужжание и сама отбивалась от наступавших неприятелей. Защищаясь от них, лошадь одним прыжком перескочила со своим всадником через упавшую лошадь врага и так спасла золотую корону императора и саму жизнь его, что подороже золотой короны. Вот за что она и удостоилась золотых подков, по одной на каждую ногу А навозный жук тут как тут.

—  Сперва великие мира сего, потом уж малые! — сказал он. — Хотя и не в величине, собственно, здесь дело! — И он протянул свои тощие ножки.

—  Что тебе? — спросил кузнец.

—  Золотые подковы! — ответил жук.

—  Ты, видно, не в своем уме! — сказал кузнец. — И ты золотых подков захотел?

—  Да! — ответил жук. — Чем я хуже этой огромной скотины, за которою еще надо ухаживать? Чисть ее, корми да пои! Разве я не из императорской конюшни?

—  Да вдомек ли тебе, за что получают лошади золотые подковы? — спросил кузнец.

—  Вдомек? Мне вдомек, что меня хотят унизить! — сказал навоз­ный жук. — Это прямое оскорбление! Я не стерплю, уйду куда глаза глядят!

—  Проваливай! — сказал кузнец.

—  Невежа! — ответил навозный жук, выполз из конюшни, отлетел немножко и очутился в красивом цветнике, где благоухали розы и лаванда.

—  Правда ведь, здесь чудо как хорошо? — спросила жука жесткок­рылая божья коровка, красная и в черных крапинках. — Как тут сладко пахнет, как все красиво!

—  Ну, я привык к лучшему! — ответил навозный жук. — По-ваше­му, тут прекрасно? Даже ни одной навозной кучи!..

И он отправился дальше, под сень большого левкоя. По стеблю ползла гусеница.

—  Как прекрасен божий мир! — сказала она. — Солнышко греет! Так весело, приятно! А после того как я наконец засну, или умру, как это говорится, я проснусь уже бабочкой!

—  Да, да, воображай! — сказал навозный жук. — Так вот мы и полетим бабочками! Я из императорской конюшни, но и там никто, даже любимая лошадь императора, которая донашивает теперь мои золотые подковы, не воображает себе ничего подобного. Получить крылья, полететь?! Да, вот мы так сейчас улетим! — И он улетел. Не хотелось бы сердиться, да поневоле рассердишься!

Он бухнулся на большую лужайку, полежал-полежал, да и за­снул.

Батюшки мои, какой припустил дождь! Навозный жук проснулся от этого шума и хотел было поскорее уползти в землю, да не тут-то было. Он барахтался, барахтался, пробовал уплыть и на спине, и на брюшке — улететь нечего было и думать, все напрасно. Нет, право, он не выберется отсюда живьем! Он так и остался лежать, где лежал.

Дождь приостановился немножко; жук смахнул воду с глаз и уви­дал невдалеке что-то белое: это был холст, что разложили белить. Он добрался до него и заполз в складку мокрого холста. Конечно, это было не то, что бы зарыться в теплый навоз в конюшне, но лучшего ничего здесь не представлялось, и жук остался здесь на весь день и ночь, — дождь все не прекращался. Утром навозный жук выполз и ужасно был сердит на климат.

На холсте сидели две лягушки, глаза их так и блестели от удоволь­ствия.

—  Славная погодка! — сказала одна. — Какая свежесть! Этот холст чудесно задерживает воду! У меня даже задние лапки зачесались: так бы вот и поплыла!

—  Хотела бы я знать, — сказала другая, — нашла ли где-нибудь ласточка, что летает так далеко, лучший климат, чем у нас? Этакие дожди, сырость — чудо! Право, словно сидишь в сырой канаве! Кто не радуется такой погоде, тот не сын своего отечества!

—  Значит, вы не бывали в императорской конюшне? — спросил их навозный жук. — Там и сыро, и тепло, и пахнет прекрасно! Вот к чему я привык! Там климат по мне; да его не возьмешь с собою в дорогу! Нет ли здесь, в саду, хоть парника, где бы знатные особы, вроде меня, могли найти приют и чувствовать себя как дома?

Но лягушки не поняли его или не хотели понять.

—  Я никогда не спрашиваю два раза! — заявил навозный жук, повторив свой вопрос три раза и все-таки не добившись ответа.

Жук направился дальше и наткнулся на черепок от горшка. Ему не следовало бы лежать тут, но раз он лежал, под ним можно было найти приют. Под ним жило несколько семейств уховерток. Им про­стора не требовалось — было бы общество. Уховертки необыкновенно ласковые матери, и у них поэтому каждый малютка был чудом ума и красоты.

—  Наш сынок помолвлен! — сказала одна мамаша. — Милая не­винность! Его заветнейшая мечта — заползти в ухо к священнику. Он совсем еще дитя; помолвка удержит его от сумасбродства. Ах, какая это радость для матери!

—  А наш сын, — сказала другая, — едва вылупился, а уж сейчас же шалить! Такой живчик! Ну, да надо же молодежи перебеситься! Дети — большая радость для матери! Не правда ли, господин навозный жук? — Они узнали пришельца по фигуре.

—  Вы обе правы! — сказал жук, и уховертки пригласили его запол­зти к ним, если только он мог подлезть под черепок.

—  Надо взглянуть и на моих малюток! — сказала третья, а потом и четвертая мамаша. — Ах, это милейшие малютки и такие забавные! Они всегда ведут себя хорошо, если только у них не болит животик, а от этого в их возрасте не уберечь!

И каждая мамаша рассказывала о своих детках; детки тоже вме­шивались в разговор и пускали в ход свои клещи на хвостиках — дергали ими навозного жука за усы.

—  Чего только не выдумывают эти шалунишки! — сказали мама­ши, потея от умиления; но навозному жуку все надоело, и он спросил, далеко ли еще до парника.

—  О, далеко, далеко! Он по ту сторону канавы! — сказали в один голос уховертки. — Надеюсь, что ни один из моих детей не вздумает отправиться в такую даль, а то я умру!

—  Ну, я попробую добраться туда! — сказал навозный жук и ушел не прощаясь — это самый высший тон.

У канавы он встретил своих соратников, таких же навозных жу­ков.

—  А мы тут живем! — сказали они. — У нас преуютно! Милости просим в наше злачное местечко! Вы, верно, утомились в пути?

—  Да! — ответил жук. — Пока дождь лил, я все лежал на холсте, а такая чистота хоть кого утомит, не то что меня. Пришлось и на сквозняке постоять под глиняным черепком, ну и схватил ревматизм в надкрылье! Хорошо, наконец, очутиться среди своих!

—  Вы, может быть, из парника? — спросил старший из навозных жуков.

—  Подымай выше! — сказал жук. — Я из императорской конюшни; там я родился с золотыми подковами на ногах. И путешествую я по секретному поручению. Но вы не расспрашивайте меня, я все равно ничего не расскажу.

И навозный жук уполз вместе с ними в жирную грязь. Там сидели три молодые барышни их же породы и хихикали, не зная, что сказать.

—  Они еще не просватаны! — сказала мать, и те опять захихикали, на этот раз от смущения.

—  Прекраснее барышень я не встречал даже в императорской конюшие! — сказал жук-путешественник.

—  Ах, не испортите мне дочек! И не заговаривайте с ними, если у вас нет серьезных намерений!.. Впрочем, они у вас, конечно, есть, и я даю вам свое благословение!

—  Ура! — закричали остальные, и жук стал женихом. За помолв­кою последовала и свадьба — зачем откладывать?

Следующий день прошел хорошо, второй — так себе, а на третий уже приходилось подумать о пропитании жены, а может быть, и деток.

«Вот-то поддели меня! — сказал он себе. — Но и я ж их поддену!»

Так и сделал — уполз. День его нет, ночь — жена осталась вдовою. Другие навозные жуки объявили, что приняли в семью настоящего бродягу. Еще бы! Жена его теперь осталась у них на шее!

—  Так пусть она опять считается барышней! — сказала мамаша. — Пусть живет у меня по-прежнему. Плюнем на этого негодяя, что бросил ее!

А он переплыл канаву на капустном листе. Утром явились двое людей, увидали жука, взяли его и принялись вертеть в руках. Оба были страсть какие ученые, особенно младший.

—  «Аллах видит черного жука на черном камне черной скалы» — так ведь говорится в Коране? — спросил он и, назвав навозного жука по-латыни, сказал, к какому классу насекомых он принадлежит.

Старший ученый не советовал младшему брать жука с собою до­мой — не стоило, у них уже имелись такие же хорошие экземпляры. Жуку такая речь показалась невежливою, он взял да и вылетел из рук ученых. Теперь-то у него крылья высохли и он мог отлететь довольно далеко, долетев до самой теплицы и очень удобно проскользнул в нее, — одно окно стояло открытым. Забравшись туда, жук поспешил зарыться в свежий навоз.

—  Ах, как славно! — сказал он.

Скоро он заснул и увидел во сне, что лошадь императора пала, а сам господин навозный жук получил ее золотые подковы, причем ему пообещали дать и еще две. То-то было приятно! Проснувшись, жук выполз и осмотрелся. Какая роскошь вокруг! Огромные пальмы вее­рами раскинули в вышине свои листья, сквозь которые просвечивало солнце; внизу же всюду зеленела травка, пестрели цветы: огненно-красные, янтарно-желтые и белые, как свежевыпавший снег.

—  Великолепная растительность! То-то будет вкусно, когда все это сгниет! — сказал навозный жук. — Знатная кладовая! Здесь, вер­но, живет кто-нибудь из моих родственников. Надо отправиться на поиски, найти кого-нибудь, с кем можно свести знакомство. — Я ведь знатен и горжусь этим! — И жук пополз, думая о своем сне, о павшей лошади и о золотых подковах.

Вдруг его схватила чья-то рука, стиснула, принялась вертеть и поворачивать...

В теплицу пришел сынишка садовника с товарищем; они увидали навозного жука и вздумали поиграть с ним. Жука завернули в виног­радный листок и положили в теплый карман панталон. Он было при­нялся там вертеться, карабкаться, но мальчик притиснул его рукою и побежал вместе с товарищем в конец сада, к большому пруду. Там дети посадили жука в старый сломанный деревянный башмак, укре­пили в середине его щеночку вместо мачты, привязали к нему жука шерстинкой и спустили башмак на воду. Теперь жук попал в шкиперы и должен был отправиться в плавание.

Пруд был большой-пребольшой; навозному жуку казалось, что он плывет по океану, и это до того его поразило, что он упал навзничь и задрыгал ножками.

Башмак относило от берега течением, но как только он отплывал чуть подальше, один из мальчуганов засучивал штанишки, шлепал по воде и подвигал его обратно. Но вот башмак отплыл вновь, и как раз в эту минуту мальчуганов так настойчиво позвали домой, что они впопыхах забыли и думать о башмаке. Башмак же уносило все дальше и дальше. Какой ужас! Улететь жук не мог — он был привязан к мачте.

В гости к нему прилетела муха.

—  Какая славная погода! — сказала она. — У вас тут можно отдох­нуть, погреться на солнышке! Вам тут очень хорошо.

—  Болтаете, сами не знаете что! Не видите, что ли, я привязан?

—  А я нет! — сказала муха и улетела.

— Вот когда я узнал свет! — сказал навозный жук. — Как он низок! Только я порядочный! Сначала мне не дают золотых подков, затем мне приходится лежать на мокром холсте, стоять на сквозняке, и, наконец, мне навязывают жену! Едва я делаю смелый шаг в свет, осматриваюсь и приглядываюсь, является мальчишка и пускает меня, связанного, в бурное море! А лошадь императора щеголяет в золотых подковах! Это меня больше всего мучит. Но на этом свете справедли­вости не жди! История моя очень поучительна, а что толку, если ее никто не знает! Да свет и не достоин знать ее, иначе он дал бы золотые подковы мне, когда лошадь императора протянула за ними ноги. Получи я золотые подковы, я бы стал украшением конюшни, а теперь я погиб для всех, свет лишился меня, и всему конец!

Но конец всему, видно, еще не наступил: на пруду появилась лодка, а в ней сидели несколько молодых девушек.

—  Вот плывет деревянный башмак! — сказала одна.

—  И бедный жук привязан крепко-накрепко! — сказала другая.

Они поравнялись с башмаком, поймали его, одна из девушек осто­рожно обрезала ножницами шерстинку, не причинив жуку ни малей­шего вреда. Выйдя же на берег, она посадила его на траву.

—  Ползи, ползи, лети, лети, коли можешь! — сказала она ему. — Свобода — великое благо!

И навозный жук полетел прямо в открытое окно какого-то боль­шого строения, а там устало опустился на тонкую, мягкую, длинную гриву любимой лошади императора, стоявшей в конюшне, родной конюшне жука. Жук крепко вцепился в гриву лошади, стараясь от­дышаться и прийти в себя.

—  Ну вот я и сижу на любимой лошади императора, как всадник! Что я говорю?! Теперь мне все ясно! Вот это мысль! И верная! «За что лошадь удостоилась золотых подков?» — спросил меня тогда кузнец. Теперь-то я понимаю! Она удостоилась их из-за меня!

И жук опять повеселел.

—  Путешествие проясняет мысли! — сказал он. Солнышко светило прямо на него и светило так ярко! — Мир, в сущности, не так-то уж дурен! — продолжал размышлять навозный жук. — Надо только уметь за себя постоять!

Да и как не быть свету хорошим, если любимая лошадь императо­ра удостоилась золотых подков из-за того только, что на ней ездил верхом навозный жук?..

—  Теперь я поползу к другим жукам и расскажу, что для меня сделали! Расскажу и обо всех прелестях заграничного путешествия и сообщу, что отныне буду сидеть дома, пока лошадь не износит своих золотых подков.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.

Садовник и господа

Посреди старинной усадьбы, примерно в миле от столицы, стоял красивый барский дом с массивными стенами, башенками, фронтона­ми. В доме этом жили муж да жена — богатые да знатные дворяне. Они, правда, приезжали сюда только летом, но это было самое люби­мое их поместье. Дом был красив снаружи, удобен и уютен внутри. Высеченный из камня родовой герб хозяев украшал парадный подъ­езд. Прекрасные розы обвивали этот герб и поднимались вверх по стене, а перед домом расстилался густой ковер зелени. Рядом с белым и красным боярышником здесь красовались редкостные цветы, кото­рые цвели не только в оранжерее, но и под открытым небом.

Недаром хозяева усадьбы имели хорошего садовника. Цветник, фруктовый сад, огород — все это было делом его рук и радовало глаз. За огородом еще сохранялись остатки старого сада, заросшего куста­ми букса, которые были подстрижены в виде шаров и пирамид. А дальше возвышались два огромных старых дерева, почти совсем за­сохших. Издали казалось, что внезапный порыв урагана сверху дони­зу облепил их голые сучья густыми комьями навоза. На самом деле это был не навоз, а птичьи гнезда.

С незапамятных времен в этих гнездах жили крикливые стаи ворон и грачей, которые устроили тут настоящий птичий городок и безраздельно царили в усадьбе. Они ведь были первыми поселенцами в здешних краях, исконными владельцами поместья, его подлинными хозяевами. Двуногих жителей усадьбы они просто презирали, хоть и мирились волей-неволей с существованием столь низменных созда­ний. А те иной раз палили в птиц из ружей, и тогда стаи взъерошенных перепуганных ворон и грачей взлетали с криком: «Карр! Карр!»

Садовник не раз говорил господам, что надо бы срубить эти де­ревья, — они портят вид сада; а как только их не станет, улетят и шумливые птицы. Но господа и слышать не хотели о том, чтобы лишиться деревьев и птичьего гомона. В старых деревьях и в карканье птиц они видели особую прелесть — печать старины, которую хотели сохранить во что бы то ни стало.

—  Деревья перешли к птицам по наследству от предков, так пусть же птицы и владеют ими, добрейший Ларсен! — говорили хозяева.

(Ларсеном звали садовника, но для нашей истории это не имеет значения.)

—  Разве вам мало места, добрейший Ларсен? В вашем распоряже­нии цветники и теплицы, фруктовый сад и огород.

Садовник действительно мог распоряжаться цветниками, садом и огородом, и он ухаживал за ними, возделывал и пестовал их с усерди­ем и любовью. Господа были этим очень довольны, но не скрывали от садовника, что в других домах их часто угощают такими фруктами и показывают такие цветы, до которых далеко их собственным цветам и фруктам. Эти слова огорчали садовника, ведь он всем сердцем желал, чтобы сад у его господ был лучший в мире, и ради этого трудился не покладая рук. Руки у него были умелые, а сердце доброе.

Однажды господа пригласили к себе садовника и сказали ему лас­ково и снисходительно, как и подобает господам, что вчера они были в гостях у своих знатных друзей и те угостили их яблоками и грушами, да такими сочными, такими ароматными, что сами они, хозяева Ларсена, и все остальные гости пришли в восхищение. Господа не сомне­ваются, что те фрукты привезены из-за границы, но отчего же Ларсену не попытаться вырастить такие же в их усадьбе, если только нежные плоды могут приспособиться к нежному климату? По слухам, яблоки и груши, которые они ели в гостях, были куплены в городе у самого крупного торговца фруктами; к нему-то господа и послали садовника, чтобы узнать, из какой страны привезены эти плоды, и выписать оттуда черенки.

Садовник хорошо знал этого торговца, так как по приказу господ продавал ему излишки фруктов из хозяйского сада.

И вот отправился он в город спросить у торговца, откуда тот пол­учил хваленые яблоки и груши.

—  Из вашего собственного сада!— ответил торговец и показал Ларсену яблоки и груши, которые тот сразу узнал.

Ну и обрадовался садовник! Он поспешил к своим господам и сказал, что яблоки и груши, которые они ели в гостях, — из их собст­венного сада.

Господа ушам своим не верили.

—  Быть не может, Ларсен! — говорили они. — Если вы хотите убедить нас, что это правда, принесите расписку торговца яблоками.

И Ларсен принес ее господам.

—  Удивительно! — воскликнули они.

Теперь каждый день к господскому столу подавали большие вазы с чудными яблоками и грушами из их собственного сада. Целыми корзинами рассылались эти фрукты друзьям по соседству, в другие города и даже за границу. Господам это было очень приятно. Однако они никогда не упускали случая напомнить садовнику, что последние две осени погода особенно благоприятствовала фруктовым садам и у всех садоводов был хороший урожай.

Прошло немного времени. Господа были приглашены на обед во дворец. На следующий день они вызвали к себе садовника и расска­зали ему, что к королевскому столу подавали необыкновенно сочные и сладкие дыни из собственных королевских теплиц.

—  Идите к придворному садовнику, любезный Ларсен, и попроси­те его дать вам семена этих необыкновенных дынь, хоть немножко.

—  Но ведь королевский садовник сам получил от меня эти семе­на! — радостно воскликнул Ларсен.

—  Если так, значит, он сумел вырастить из них превосходные дыни, — сказали господа, — дыни, поданные к столу, были одна другой лучше!

—  Выходит, что гордиться надо мне, — сказал Ларсен. — В нынеш­нем году у королевского садовника дыни не удались; и вот он увидел, какие чудесные дыни растут в саду вашей милости, отведал их и заказал несколько штук для королевского стола.

—   Уж не воображаете ли вы, Ларсен, что за королевским столом подавались дыни из нашего сада?

—  Ничуть в этом не сомневаюсь, — ответил Ларсен.

Он пошел к королевскому садовнику и получил у него свидетель­ство, в котором было сказано, что дыни, подававшиеся за обедом в королевском замке, были доставлены из сада, принадлежащего гос­подам Ларсена.

Господа были поражены. Они рассказывали об этом случае всем и каждому и всякий раз показывали свидетельство королевского садов­ника. А семена дынь, как прежде черенки яблонь и груш, они стали рассылать в разные страны.

Тем временем из разных мест приходили вести, что посланные черенки привились, яблони и груши приносят отменные плоды, кото­рые названы по имени родовой господской усадьбы. Название усадьбы писали теперь на английском, немецком и французском языках.

Можно ли было мечтать об этом раньше?

—  Лишь бы только садовник не возомнил о себе невесть что, — встревожились господа.

Но Ларсен думал совсем о другом: он стремился сохранить за собой славу одного из лучших садовников в стране и каждый год создавать какой-нибудь новый отличный сорт плодов или овощей. И он создавал их, но в благодарность за его труды ему часто приходилось слышать, что первые его прославившиеся фрукты — яблоки и груши — были все-таки самыми лучшими, а все остальные уже не могли с ними сравниться, Дыни, правда, очень вкусны, но все же далеко не так, как яблоки и груши. Клубника также отлична, но не лучше той, которую подают у других господ. А когда однажды у садовника не уродилась редиска, то господа только и говорили, что о неудачной редиске, словно позабыв обо всех других овощах и фруктах своего сада.

Можно было думать, что господа получают удовольствие, говоря: «В этом году у вас все уродилось плохо, добрейший Ларсен!» Они были просто счастливы, твердя: «Плохо все у вас уродилось нынче!»

Несколько раз в неделю садовник приносил в комнаты свежие букеты, подобранные с удивительно тонким вкусом; в этих букетах каждый цветок, сочетаясь с другими цветами, становился как будто еще прекраснее.

—  У вас великолепный вкус, Ларсен, — говорили господа. — Но не забудьте, что этим даром вы обязаны не самому себе, а господу богу.

Однажды садовник принес господам большую хрустальную вазу, в которой плавал лист кувшинки, а на нем, опустив в воду длинный плотный стебель, покоился ярко-голубой цветок величиной с подсол­нечник.

—  Индийский лотос! — воскликнули господа.

В жизни они не видывали подобного цветка. Они приказали днем выставлять его на солнце, а вечером освещать искусственным светом. И каждый, кто видел этот цветок, приходил в восторг, называя его чудом.

Так назвала его даже знатнейшая дама королевства — молодая принцесса. Она была умная и добрая девушка.

Господа сочли для себя честью преподнести принцессе голубой цветок, и она унесла его во дворец. Тогда спустились они в сад посмот­реть, нет ли там подобного цветка, но не нашли его. Позвав садовни­ка, спросили, где он достал голубой лотос.

—  Мы искали, но не нашли таких цветов ни в оранжерее, ни на клумбах в саду, — сказали они.

—  Там их и нет, — улыбнулся садовник. — Этот скромный цветок растет на грядках в огороде. Но, правда, он необыкновенно красив! Он похож на голубой кактус, а на самом деле это всего лишь цветок артишока.

—  Почему же вы не сказали нам этого раньше? — возмутились господа. — Мы ведь думали, что это редкий заморский цветок! Вы опозорили нас перед принцессой! Она пришла в восторг, как только взглянула на цветок, и сказала, что никогда не видела такого расте­ния, — а ведь она прекрасно разбирается в ботанике. Но теперь понят­но, почему она его не узнала: науке нечего делать в огороде. И как вам могло прийти в голову, милейший Ларсен, принести в комнаты подобный цветок? Теперь над нами будут потешаться!

И прекрасный голубой цветок, сорванный на грядке, был изгнан их господских покоев, где он оказался не к месту. А господа отправи­лись к принцессе извиниться и объяснить, что цветок был обыкновен­ным огородным растением, которое садовник вздумал поставить в вазу, за что и получил строгий выговор.

—  Это грешно и несправедливо! — укоризненно говорила принцес­са. — Он открыл для нас цветок, о котором мы ничего не знали, показал нам красоту там, где мы и не думали ее искать! Пока арти­шоки в цвету, я скажу придворному садовнику каждый день ставить их в вазу в моей комнате.

Так она и сделала.

Тогда господа объявили садовнику, что он снова может поставить в вазу свежий цветок артишока.

—  В сущности, цветок и в самом деле красив, — сказали они. — Да, красив, как это ни странно! — И они даже похвалили садовника.

—  Он любит, когда его хвалят, — говорили господа. — Он у нас — балованное дитя!

Как-то раз осенью поднялась буря. К ночи она так разбушевалась, что вырвала с корнем несколько могучих деревьев на опушке леса. И к большому горю господ (они так и говорили, что это горе!), но и к великой радости садовника она повалила оба высоких дерева с птичь­ими гнездами. Слуги потом рассказывали, что к завыванию бури примешивались крики грачей и ворон, которые бились крыльями в оконные стекла.

—  Ну, теперь вы, наверное, довольны, Ларсен, — сказали госпо­да. — Буря сломала деревья, и птицы улетели в лес. Ничто здесь больше не напоминает о старине; от нее не осталось и следа. Нас это очень огорчает!

Садовник ничего не ответил господам. Он молча лелеял мечту о том, как он возделает теперь прекрасный солнечный участок земли, к которому прежде не смели прикасаться, и превратит его в украше­ние всего сада на радость своим господам.

Вырванные бурей деревья, падая, смяли и поломали старые бук­совые кусты, и садовник посадил на этом месте простые полевые и лесные растения родной земли.

Ни один садовник, кроме Ларсена, не решился бы посадить в господском саду подобные растения. А Ларсен каждому отвел подхо­дящий для него участок — на солнце или в тени, — как кому было нужно. Землю он обрабатывал с любовью, и она щедро отблагодари­ла его.

Здесь поднялся уроженец шотландских пустошей — можжевель­ник, похожий цветом и очертаниями на итальянский кипарис. Рас­цвел блестящий колючий терновник, одетый зеленью и зимой и летом. А кругом пышно разросся папоротник разных видов, напоми­навший то миниатюрные пальмы, то казавшийся предком нежного прекрасного растения, которое мы называем «венерины волосы». Здесь цвел и репейник, который люди обычно презирают, но напрас­но, так как его свежие цветы могут служить украшением каждого букета. Репейник рос на сухой почве, а ниже, на более влажном месте, зеленел всеми презираемый лопух, хотя его крупные, мощные листья придают ему своеобразную красоту. Королевская свеча — полевое растение с высоким стеблем и яркими цветами — тянулась ввысь, напоминая огромный многосвечный канделябр. Цвели здесь также ячменник, первоцвет, лесной ландыш, белокрыльник и нежная трех­листная кислица. Любо-дорого было смотреть на всю эту красоту!

А перед всеми, у самой проволочной ограды, расположился ряд карликовых грушевых деревьев, привезенных из Франции. Погода стояла солнечная, уход за ними был заботливый, и они вскоре стали приносить крупные, сочные плоды — такие же, как и у себя на родине.

На месте двух старых засохших деревьев садовник воткнул два длинных шеста: один из них был увенчан Даннеброгом — датским флагом, а другой шест летом и осенью был обвит душистыми побегами хмеля; зимой же к нему подвешивали кормушку, чтобы птицам не­бесным было чем поживиться на рождества.

—  Наш Ларсен становится сентиментальным на старости лет, — пожимали плечами господа, — но он служит нам преданно и честно.

В новогоднем номере одного столичного иллюстрированного жур­нала появилась гравюра, изображавшая старое поместье. На ней ви­ден был и Даннеброг и кормушка с рождественским угощением для птиц, а подпись гласила: «Какая это прекрасная мысль — возродить давний обычай, столь характерный для подобной старинной усадь­бы!»

—  Что бы наш Ларсен ни придумал, об этом сейчас же раззвонят по всему свету! — удивлялись господа. — Прямо счастливец какой-то! Право, чего доброго, еще нам придется гордиться тем, что он служит у нас.

Но они, разумеется, и не думали этим гордиться, ибо никогда не забывали, что они знатные господа, а значит — могут в любую минуту уволить Ларсена, если им вздумается. Но они его не прогоняли, — это были добрые люди, а таких добрых людей на свете очень много, к счастью для разных там Ларсенов.

Вот и вся история о садовнике и господах.

Подумай-ка о ней на досуге.

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.