Гадкий утенок

Чудесно за городом! Стояло лето, рожь уже пожелтела, овсы зеле­нели, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длин­ноногий аист и болтал по-египетски — он выучился этому языку от матери. За полями и лугами тянулись большие леса с глубокими озерами в самой чаще. Да, чудесно за городом! На солнечном припеке раскинулась старая усадьба, окруженная глубокими канавами с во­дой; от самой ограды до воды рос лопух, да такой большой, что ма­ленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными из его листьев во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и уже порядком надоело это сидение, ее мало навещали, другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да кря­кать с нею.

Наконец яичные скорлупки затрещали. «Пи! пи!» — прозвучало из них: яичные желтки ожили и высунули из скорлупок носики.

—  Живы! Живы! — Закрякала утка, и утята заторопились, кое-как выкарабкиваясь и озираясь вокруг, стали разглядывать зеленые листья лопуха; мать не мешала им — зеленый свет полезен для глаз.

—  Как мир велик! — сказали утята.

Еще бы ! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.

—  А вы думаете, что здесь весь мир? — сказала мать. — Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к полю священника, но там я от роду не бывала!.. Ну, все ли вы тут? — и она встала. — Ах нет, не все! Самое большое яйцо целехонько. Да скоро ли этому придет конец! Право, мне уже надоело.

И она уселась опять.

—  Ну, как дела? — заглянула к ней старая утка.

—  Да вот, еще одно яйцо остается! — сказала молодая утка. — Сижу, сижу, а все толку нет! Но посмотри-ка на других! Просто прелесть! Ужасно похожи на отца! А он-то, негодный, и не навестил меня ни разу!

—  Постой-ка, я взгляну на яйцо! — сказала старая утка. — Может статься, это индюшачье яйцо! Меня тоже надули раз! Ну и маялась же я, когда высидела индюшат! Ведь они страсть как боятся воды; уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду — не идут, да и только! Дай мне взглянуть на яйцо! Ну, так и есть, индюшачье! Брось-ка его да ступай учи других плавать!

—  Посижу уж еще! — сказала молодая утка. — Сидела столько, что можно посидеть и еще немножко.

—  Как угодно! — сказала старая утка и ушла.

Наконец затрещала скорлупа самого большого яйца. «Пи! Пи-и!» — и оттуда вывалился огромный некрасивый птенец. Утка осмот­рела его.

—  Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на осталь­ных! Неужели это индюшонок? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!

На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был весь залит солнцем. Утка со всею своей семьей направилась к канаве. Бултых! — и утка очутилась в воде.

—  За мной! Живо! — кликнула она утят, и те один за другим бултыхнулись в воду.

Сначала вода покрыла их с головками, но затем они вынырнули и поплыли так, что любо глядеть. Лапки у всех работали без устали, и некрасивый серый утенок не отставал от других.

—  Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Ишь, как славно гребет лапками, как прямо держится! Нет, это мой собственный сын! Да он вовсе и недурен, если посмотришь на него хорошенько! Ну, живо, живо, за мной! Я сейчас представлю вас в общество — мы отправимся на птичий двор. Но держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да остерегайтесь кошек!

Скоро добрались они до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум и гам! Две семьи дрались из-за одной угриной головки, и в конце концов она досталась кошке.

—  Вот как идут дела на белом свете! — сказала утка и облизнула язычком клюв, — ей тоже хотелось отведать угриной головки.— Ну, ну двигайте лапками! — сказала она утятам. — Крякните и поклони­тесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех! Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток? Как красиво! Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Люди дают этим понять, что не желают потерять ее; по этому лоскутку ее узнают люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе! Благовоспитанный утенок должен держать лапки врозь и выворачивать их наружу, как папаша с мамашей! Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!

Утята так и поступили; а другие утки рассматривали их и громко говорили:

—  Ну вот, еще целая орава! Точно нас мало было! А этот-то какой безобразный! Его уж мы не потерпим!

И сейчас же одна утка подскочила и клюнула его в шею.

—  Оставьте его! — сказала утка-мать. — Он ведь вам ничего не сделал!

—  Это верно, он такой большой и странный! — отвечала забияка. — Ему надо задать хорошую трепку!

—  Славные у тебя детки! — сказала старая утка с красным лоскут­ком на лапке. — Все очень милы, кроме вот этого... Этот не удался! Хорошо бы его переделать!

—  Никак нельзя, ваша милость! — ответила утка-мать. — Он не­красив, но у него доброе сердце, и плавает прекрасно, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, что он вырастет, похорошеет или станет со временем поменьше. Он залежался в яйце, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по перышкам большого утен­ка. — Кроме того, он селезень, а селезню красота не так ведь нужна. Я думаю, он возмужает и пробьет себе дорогу!

—  Остальные утята очень-очень милы! — повторила старая ут­ка. — Ну, будьте же как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мне.

Вот они и стали вести себя как дома. Только бедного утенка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и осыпали насмешками решительно все — и утки и куры.

—  Он больно велик! — говорили все, а индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся, словно корабль на всех парусах, подлетел к утенку, посмот­рел на него и пресердито залопотал; гребешок у него так весь и налился кровью. Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, чтобы сделаться посмешищем птичьего двора!

Так прошел первый день, затем стало еще хуже. Все гнали бедняж­ку, даже братья и сестры сердито ворчали:

—  Хоть бы кошка утащила тебя, несносного урода! А мать прибавляла:

—  Глаза бы мои на тебя не смотрели!

Утки клевали его, куры щипали, а девушка, которая давала пти­цам корм, толкала ногою.

Не выдержал утенок, перебежал двор и — через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.

«Они испугались меня, такой я безобразный!» — подумал утенок и пустился наутек, сам не зная куда. Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, он просидел здесь всю ночь.

Утром утки вылетели из гнезда и увидали нового товарища.

—  Ты кто такой? — спросили они, а утенок вертелся, раскланива­ясь на все стороны, как умел.

—  Ты пребезобразный! — сказали дикие утки. — Но нам до этого нет дела, только не думай породниться с нами!

Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Лишь бы разрешили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.

Два дня провел он в болоте, на третий день явились два диких гусака. Они недавно вылупились из яиц и потому выступали очень гордо.

—  Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Неда­леко отсюда, в другом болоте, живут премиленькие дикие гусыни-ба­рышни. Они умеют говорить: «Рап, рап!» Ты такой урод, что, чего доброго, можешь им понравиться!

«Пиф! паф!» — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали к камыши мертвыми; вода окрасилась кровью. «Пиф! паф!» — разда­лось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые залез­ли на нависшие над болотом ветви. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту шлепали охотничьи собаки; камыш качался из стороны в сторону. Бедный утенок от страха хотел было спрятать голову под крыло, как глядь — перед ним охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она приблизила к утенку свою пасть, оскалила зубы и — шлеп, шлеп — пробежала дальше.

—  Слава богу! — перевел дух утенок. — Слава богу! Я так безоб­разен, что даже собаке противно укусить меня!

И он притаился в камышах; над головою его то и дело пролетали дробинки, раздавались выстрелы.

Стрельба утихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевелиться. Прошло несколько часов, пока он осмелился встать, оглядеться и пуститься бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утенок еле-еле мог двигаться.

К ночи он добежал до бедной избушки. Избушка так обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держа­лась. Ветер так и подхватывал утенка, — того и гляди, унесет! — приходилось упираться в землю хвостом!

Надвигался ураган; что было делать бедняжке? К счастью, он увидел, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит совсем криво; можно было свободно проскочить через эту щель. Так он и сделал.

В избушке жила старушка с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел изгибать спину, мурлыкать и даже испускать искры, если его гладили против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, и ее прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром пришельца заметили; кот начал мурлыкать, а курица клох­тать.

—  Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и увидела утенка, но по слепоте своей приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.

—  Вот так находка! — сказала старушка. — Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну да увидим, испытаем!

И утенка взяли на испытание, но прошло недели три, а яиц все не было. Господином в доме был кот, а госпожою курица, и оба всегда говорили: «Мы и весь свет!» Они считали самих себя половиной всего света, притом — лучшею его половиной. Утенку же казалось, что можно на этот счет быть и другого мнения. Курица, однако, этого не потерпела.

—  Умеешь ты нести яйца? — спросила она утенка.

—  Нет!

—  Так и держи язык на привязи! А кот спросил:

—  Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и испускать искры?

—  Нет!

—  Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные!

И утенок сидел в углу нахохлившись. Вдруг вспомнил он свежий воздух и солнышко, и ему так захотелось поплавать. И не выдержав он сказал об этом курице.

—  Да что с тобой?! — спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!

—  Ах, плавать по воде так приятно! — сказал утенок. — А что за наслаждение нырять в самую глубь с головой!

—  Хорошо наслаждение! — сказала курица. — Ты совсем рехнул­ся? Спроси у кота, он умнее всех, кого я знаю, нравится ли ему плавать или нырять! О себе самой я уж не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки хозяйки, умнее ее нет никого на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?

—  Вы меня не понимаете! — сказал утенок.

—  Если уж мы не понимаем, так кто тебя поймет! Что ж, ты хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уж обо мне? Не дури, а благо­дари-ка лучше создателя за все, что для тебя сделали! Тебя приюти­ли, пригрели, тебя окружает такое общество, в котором ты можешь чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то с тобой не стоит! Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя — так всегда узнаются истинные друзья! Старайся же нести яйца или выучись мурлыкать да пускать искры!

—  Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! — сказал утенок.

—  Скатертью дорога! — отвечала курица.

И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные по-прежнему презирали его за уродство.

Настала осень; листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе, стало так холодно, что тяжелые облака сеяли град и снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо приходилось бедному утенку.

Однажды вечером, при великолепном закате солнца, из-за кустов поднялась целая стая чудных больших птиц; утенок сроду не видел таких красавцев: белые как снег, с длинными гибкими шеями! То были лебеди. Они испустили какой-то странный крик, взмахнули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые края, за синее море. Они поднялись высоко-высоко, а бедного утенка охватило какое-то смутное волнение. Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже испустил такой громкий и странный крик, что и сам испугался. Чудные птицы не выходили у него из головы, и когда они окончательно скрылись из виду, он нырнул на самое дно, вынырнул опять и был словно вне себя. Утенок не знал, как зовут этих птиц, куда они летели, но полюбил их, как не любил до сих пор никого. Он не завидовал их красоте; ему и в голову не могло прийти пожелать походить на них; он рад был бы и тому, чтобы хоть утки-то его не гнали от себя. Бедный гадкий утенок!

А зима стояла холодная-прехолодная. Утенку приходилось пла­вать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью свободное ото льда пространство становилось все меньше и меньше. Морозило так, что ледяная кора трещала. Утенок без устали работал лапками, но под конец обессилел, приостановился и весь обмерз.

Рано утром мимо проходил крестьянин, увидал примерзшего утенка, разбил лед своим деревянным башмаком и унес птицу домой к жене. Там его отогрели.

Но вот дети вздумали поиграть с ним, а он вообразил, что они хотят обидеть его, и шарахнулся со страха прямо в подойник с молоком — молоко все расплескалось. Женщина вскрикнула и всплеснула рука­ми; утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой. Батюшки, на что он был похож! Женщина вопила и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь была открыта, утенок выбе­жал, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег и долго-долго лежал там почти без чувств.

Было бы чересчур печально описывать все злоключения утенка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки, пришла весна.

Утенок взмахнул крыльями и полетел; теперь крылья его шумели и были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как уже очутился в большом саду. Яблони стояли все в цвету; душистая сирень склонила свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.

Ах, как тут было хорошо, как пахло весной! Вдруг из чащи трост­ника выплыли три чудесных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утенок узнал красивых птиц, и его охватила какая-то странная грусть.

«Полечу-ка я к этим царственным птицам, они, наверное, убьют меня за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним, но пусть! Лучше они меня убьют, чем выносить щипки уток и кур, толчки птичницы да терпеть холод и голод зимою!» И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему.

—  Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Свое собст­венное отражение, но он был уже не, безобразною темно-серою пти­цей, а — лебедем!

Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!

Теперь он был рад, что перенес столько горя и бедствий, — утенок мог лучше оценить свое счастье и все окружавшее его великолепие. Большие лебеди плавали вокруг него и ласкали его, гладили клювами.

В сад прибежали маленькие дети; они стали бросать лебедям хлеб­ные крошки и зерна, а самый маленький из них закричал:

—  Новый, новый!

И все остальные подхватили:

—  Да, новый, новый! — хлопали в ладоши и приплясывали от радости; потом побежали за отцом и матерью и опять бросали в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили, что новый красивее всех. Такой молоденький, прелестный!

И старые лебеди склонили перед ним головы.

А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был через чур счастлив, но нисколько не возгордился — доброе сердце не знает гордости, он помнил то время, когда все его презирали и гнали. А теперь все говорят, что он прекраснейший среди прекрасных птиц! Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так славно... И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

—  Я даже не мог мечтать о таком счастье, будучи гадким утенком!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.