Прежде мы были птицами

Боюсь, что тут даже бог не поможет. Я говорю про наши распри. Братья не ладят меж собой, готовы друг друга с бела света сжить, и семьи их враждуют. Куз­нец-гвоздарь грызет музыканта, музыкант - гвоз­даря, а валахских цыган они бьют сообща. Правда, че­го греха таить, бесчинствуют эти валахские вовсю, грабят гаджо. Подавай ему и пляски, и лошадей прекрасных, и золотую упряжь ... И все же люди иначе думали бы о валахах, если бы слыхали сказку пуро* валахского цыгана, что слыхал я. Конечно, ее следо­вало бы рассказывать по-валахо-цыгански, но мы, жи­тели горного края, не очень хорошо знаем их язык.

* (Старый (цыганск.))

Прежде мы были птицами, а из птиц превратились в цыган. У всех цыган прежде были крылья, и кормились мы не трудом и не воровством: летали, как все птицы, и ели то же, что птицы. Осенью, когда судрипе хи одъяри - ну, словом, когда на дворе становилось холодно, - мы, как водится, поднимались и вместе с другими пти­цами пускались в путь, в далекую Африку. Надоест, бывало, нам на одном месте - мы перелетаем в дру­гое, наскучит и там - опять летим дальше. Так и жили.

Только не думайте, что то была золотая жизнь. Птице, которая в клетке сидит, лучше хотя бы тем, что ее хозяин, глупый гаджо, заботится о ней, чириклори да чириклори* - каждый день насыпает ей свежих зерен. А вольная птица сама должна добы­вать себе корм. Зато она свободна.

* (Птичка (цыганск.))

Томясь от голода и жажды, мы уже много дней летели над огромной степью. И вот однажды вече­ром, или, вернее, в сумерках - еще не совсем стем­нело - увидели мы, что под нами проносятся плодородные нивы. Тут наш, то есть птичий, вайда* подал крылом знак, мы спустились и начали клевать тяжелые зерна пшеницы.

* (Староста, вожак (цыганск.))

Ели мы, ели да так наелись, что в тот вечер уже не смогли продолжать свой путь. Прямо тут и зано­чевали, а утром снова стали клевать зерно, потому что за ночь опять проголодались. И снова не смогли мы подняться на своих крыльях. Уже наступил пол­день, потом и вечер, а мы все ни с места.

Время шло, а мы толстели да жирели. Теперь уже при всем желании мы не смогли бы взлететь. Да только теперь и желания лететь у нас не было. Привыкли мы к сытой жизни, нам даже приятно было, что не нужно скитаться по всему свету, что человек... то есть птица, все, что нужно ей, находит тут же, на месте. Скоро мы не только летать - даже скакать разучились, ходили, и то медленно, вперевалку.

Но пришла осень, и опустели пышные поля, они больше уж не кормили нас, а те зерна, что оставались на земле, живо помогли нам подобрать крысы да полевые мыши. Что нам оставалось делать? Стали за­пасать себе пищу, как полевые зверьки. Вырыли нор­ки, утеплили их, натаскали туда корм, что у нас еще остался, и сверху прикрыли норки. Затем из веток и соломы стали делать себе шатры, чтобы укрыться на зиму.

Трудились мы так, и ноги наши стали крепкими и толстыми, крылья ослабели, и вот они превратились в руки. Прощай, вольная жизнь, прощайте, путеше­ствия в дальние края.

Но мы, валахские цыгане, сказал напоследок пуро ром, и доныне остались птицами. Если мы раскинули свой шатер в долине - нас тянет ввысь, в горы, а когда мы забрались на самую вершину, нам хочется снова вниз. Только нет у нас теперь крыльев...

Но мы знаем, настанет день, когда мы снова станем вольными птицами, вот потому-то и живем мы жиз­нью бесшабашной, беззаботной!

«Никогда не было тебя, Цыгания!» // Перевод с венгерского И. Миронец — Москва: Издательство иностранной литературы, 1961 — с.112 (Sosemvolt Ciganyorszag! Szegkovacs cigany tortenetek. Budapest, 1958)