Лень да Отеть

Жили-были Лень да Отеть.

Про Лень все знают: кто от других слыхал, кто встречался, кто знается и дружбу ведет. Лень — она прилипчива: в ногах путается, руки связывает, а если голову обхватит — спать повалит.

Отеть Лени ленивее была.

День был легкий, солнышко пригревало, ветерком обдувало.

Лежали под яблоней Лень да Отеть. Яблоки спелые, румянятся и над самыми головами висят.

Лень и говорит:

—  Кабы яблоко упало да мне в рот, я бы съела. Отеть говорит:

—  Лень, как тебе говорить-то не лень? Упали яблоки Лени и Отети в рот. Лень стала зубами двигать тихо, с передышкой, а съела-таки яблоко.

Отеть говорит:

—  Лень, как тебе зубами-то двигать не лень? Надвинулась темная туча, молния ударила в яблоню. Загорела яблоня большим огнем. Жарко стало.

Лень и говорит:

—  Отеть, сшевелимся от огня; как жар не будет доставать, будет только тепло доходить, мы и остановимся.

Стала Лень чуть шевелить себя, далеконько сшевелилась.

Отеть говорит:

—  Кабы яблоко упало да мне в рот, я бы съела. Отеть говорит:

—  Лень, как тебе себя шевелить-то не лень?

Так Отеть голодом да огнем себя извела.

Стали люди учиться, хоть и с леностью, а учиться. Стали работать уметь, хоть и с ленью, а работать. Меньше стали драку заводить из-за каж­дого куска, лоскутка.

А как лень изживем — счастливо заживем.

В пересказе С.Г. Писахова

Как старик домовничал

Один старик  все ругал свою жену:

—  Вот, — говорит, — я пашу, у меня работа тя­желая, а ты дома сидишь,  ничего  не делаешь.

А она говорит:

—  Ну что ж, давай поменяемся: я пахать поеду, а ты дома оставайся, тут дела немного, ты и отдохнешь.

Так и сделали: она в поле поехала, а старика дома оставила. А дела дала ему совсем мало: хлебы испечь, масло сбить да клушку с цыплятами по­караулить. Вот и все, всего три дела.

Остался старик дома. Хочется ему поскорее все дела переделать. Вот он всех цыплят на одну ниточку к клушке привязал, чтобы коршун не ута­щил, хлебы замесил, печку истопил, посажал в печку хлебы, а сам сел масло сбивать. Бьет он масло, услыхал — клушка кричит. Он выбежал, ви­дит — понес коршун всех цыплят вместе с клушкой. Они все на одной ниточке привязаны, ну, коршун всех и потащил. Старик думает: «Он далеко не улетит, ему тяжело, где-нибудь сядет». И вот он пахталку на спину привязал и побежал за коршу­ном. Думал так: «Пока я бегаю, масло-то и собь­ется. Два дела сделаю: и коршуна догоню, и масло собью».

Бегал старик за коршуном, бегал, споткнулся да упал, пахталка разбилась, сметана по земле потек­ла. И цыплят не отнял, и сметану пролил. Вот тебе и два дела! Ну, что же делать? Надо идти домой.

Пришел старик домой. Надо хлебы вынимать. Заглянул в печку, а хлебы-то в уголь сгорели. Нахозяйничал старик: цыплят у него коршун ута­щил, сметану пролил, хлебы сгорели. Плохое дело. Жена приедет — что ей сказать? И надумал старик: «Хоть цыплят до нее высижу, поменьше ругаться будет». Положил он яиц в кошелку, залез в под­печку и сел цыплят высиживать.

Вот приехала старикова жена с поля, стала лошадь выпрягать, сама думает: «Что же старик плохо встречает? Хоть бы лошадь выпряг». При­брала она лошадь, идет в избу. Старика нет, а под печкой клушка клохчет. Она поглядела, а там не клушка, а старик. Она его вытащила, стала спрашивать:

—  Давай сказывай, что ты дома делал?

Стал старик рассказывать. И тут уж старикова жена увидала, что у ее старика ничего с домашними делами не получается.

И все у них пошло, как и прежде: старик пашет, а старуха дома со всеми делами управляется. Толь­ко с тех пор перестал старик жену за безделье ругать.

Из сборника А.П. Анасимовой

Ленивая Арина

Жил-был мужик Иван да жена Арина. Послал он ее в поле рожь жать.

Вот Арина пришла на полосу, выжала такое местечко, чтоб можно было одной улечься; улег­лась, выспалась хорошохонько и отправилась до­мой, будто и впрямь потрудилась-поработала.

—  Что, жена, — спрашивает муж, — много ли сегодня выжала?

—  Слава тебе господи, одно местечко выжала. «Ну, это хорошо! — думает мужик. — Одна по­лоса, значит, покончена».

На другой день опять пошла Арина в поле, выжала местечко и проспала до вечера; и на третий день — то же самое, и на четвертый — то же самое; так всю неделю и проволочила.

Пора, думает мужик, за снопами в поле ехать.

Приезжает — а рожь стоит вся нежатая; кое-где, кое-где выжато местечками, да и то такими, что только человеку улечься. Стал жену искать и видит: лежит она на одном местечке да так-то храпит!

Мужик сейчас домой, захватил ножницы, во­ротился на жниву, остриг свою бабу наголо; сделал все это и воротился на деревню.

Вот Арина спала, спала, да, наконец, и просну­лась; хватилась рукой за голову и говорит сама себе:

—  Чтой-то попритчилось! Кажись, я — Арина, а голова не моя! Пойду домой: коли собака залает, так я, значит, — не Арина.

Пришла на деревню прямо к своей избе и спра­шивает под окошком:

—  Что, ваша Арина дома? Муж смекнул и говорит ей:

—  Дома!

Тут вылезла из-под ворот собака, не признала хозяйки и бросилась на нее словно на чужую; так за полы и хватает. Арина бегом да бегом, как бы только живой от своего дома уйти!

И пошла она бродить по полю. Мужик сжа­лился, простил ее, и с той поры стала Арина жать бесхитростно.

Из сборника А.Н. Афанасьева «Народные русские сказки»

Брысь, окаянная, брысь!

В одном селе жил-был старик, да такой скупой, прижимистый! Как сядет за стол, нарежет хлеба, сидит да на снох посмат­ривает: то на ту, то на другую, а сам ничего не ест. Вот, глядя на него, и снохи тоже поглазеют-по­глазеют, да и полезут вон из-за стола голодные. А старик после, только что уйдут они по работам, втихомолку наестся, напьется и разляжется на печи сытехонек.

Вот однова отпросилась меньшая сноха и пошла к своему отцу, к матери и стала жаловаться на свекра:

—  Такой-де лютый, ненавистный! Жить нельзя! Совсем есть не дает, все ругается: ненаеды вы этакие!

—  Хорошо, — говорит ей отец, — я приду к вам в гости, сам посмотрю ваши порядки.

И погодя денек-другой пришел он к старику вечером:

—  Здорово, сват!

—  Здорово!

—  Як тебе в гости; рад ли мне?

—  Рад не рад, делать нечего; садись, так и гость будешь!

—  Как моя дочушка живет, хорошо ли хлеб жует?

—  Ништо, живет себе!

—  Ну-ка, сватушка, соловья баснями не кор­мят; давай-ка поужинаем, легче говорить будет.

Сели за стол; старик нарезал хлеба, сам не ест — сидит, все на снох глядит.

—  Эх, сват! — говорит гость. — Это не по-на­шему: у нас нарезал хлеба да поел, еще наре­зал — и то поел. Ну вы, бабы молодые, больше хлеба ешьте, здоровее будете!

После ужина стали спать укладываться.

—  Ты, сват, где ляжешь? — спрашивает хо­зяин.

—  Я лягу на кутничке.

—  Что ты! Я тут всегда сплю, — говорит старик. Вишь, в куте у него спрятаны были яйца, хлеб и молоко; ночью, как заснут в избе, он украдкою встанет и наестся вдоволь. Сват это дело запри­метил.

—  Как хочешь, — говорит, — а я лягу на кутничке.

Вот улеглися все спать. В самую как есть пол­ночь старик ползком-ползком да прямо в зала­вок — скрип! А гость еще с вечера припас про него большой ременный кнут; как вытянет свата раз, другой, третий — сам бьет да приговаривает:

—  Брысь, окаянная, брысь!

Пришлось старику не евши спать. Вот так-то прогостил сват у свата целых три дня и заставил надолго себя помнить.

Проводил его старик, и с тех пор полно — пе­рестал у снох во рту куски считать.

Из сборника А.Н. Афанасьева «Народные русские сказки»

Горшок

Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые... Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать... И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай... И так проживем.

Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали... Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:

—  Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сва­рила, а горшок тебе мыть!

—  Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.

—  А и не подумаю!

—  И я не стану.

—  А не станешь — пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.

Стоит горшок немытый.

—  Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!

—  Сказано — твое дело, ты и мой!

—  Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.

—  Ладно, лезь на печь, там видно будет. Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. При­шла темна ноченька, потом утро настало.

Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.

Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.

Соседки уже коровушек прогнали.

—  Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли поздорову?

—  Да, бывает, позапозднилась. Обратно пой­дем — не встретим ли...

И обратно идут — нет Маланьи.

—  Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.

—  Маланья, матушка!

А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.

—  Почто коровушку-то не прогоняла? Ай не­здоровилось?

Молчит баба.

—  Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?

Молчит баба, ни слова не говорит.

—  Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий!

Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.

—  Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Вспо­лошилась соседка:

—  Пойти сказать бабам! Побежала по деревне:

—  Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат — пластом — одна на лавке, дру­гой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?

Прибежали бабы, причитают около них:

—  Матушки! Да что это с вами подеялось-то?.. Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?

Молчат оба что убитые.

—  Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.

Сбегали. Пришел поп.

—  Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?

Поп бороду расправил — да к печке:

—  Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик.

Поп — к лавке:

—  Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба.

Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.

Поп и говорит:

—  Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.

Той некогда, другой некогда.

—  Да вот, — говорит, — бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет.

А бабка Степанида поклонилась и говорит:

—  Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.

—  Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот, — говорит поп,— возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.

Только это он проговорил, а баба-то, как ошпа­рена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.

—  Это что же такое? — говорит. — Мое-то доб­ро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!

Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:

—  Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.

Из сборника М.М. Серовой