Поп и батрак

Потребовался одному попу батрак. Но так как поп был очень скупой и все искал, чтобы кто к нему пошел как можно подешевле, то никто к нему не нанимался.

Вот раз приходит к нему мужик-шутник и про­сит сена для лошади. А поп ему говорит:

—  Ты такой здоровый, молодой, а ходишь со­бираешь. Наймись-ка, свет, ко мне в работники.

—  Можно. А сколько дашь?

—  Буду платить смотря по твоей работе.

И сказал мужику цену. А как был тогда сено­кос, то поп накормил его и повел в луга указывать свой покос. Работник осмотрелся, а когда поп ушел, лег на траву и проспал весь день до вечера.

Каждый день мужик-шутник ходил на покос, и поп всегда давал ему с собой хлеба и сала. И вот раз батрак говорит:

—  Больше я у тебя работать не буду, давай мне расчет. Траву я у тебя всю скосил до единой травинки.

Дал ему поп всего несколько копеек. Работник остался недоволен и говорит:

—  Прибавь еще хоть кусок сала. Но поп ему отказал наотрез:

—  Я и то тебе переплатил, дал больше обещанного.

—  Ну, раз ты мне не дашь сала, — сказал ра­ботник, — так пусть вся твоя травонька обратно встанет как некошеная!

И уехал. А поп пошел на луга, посмотрел и удивился:

«Этот батрак не простой, а колдун: в самом деле стоит трава как некошеная».

Из сборника "Сказки И.Ф. Ковалева"

Церковная служба

Говорит поп в церкви дьякону:

—  Дьякон, дьякон, посмотри-ка в окошко, ней­дет ли кто, не несет ли чего?

—  Старуха идет, крынку масла несет! — отве­чает дьякон.

А дьячок поет:

—  Подай, господи! Поп опять:

—  Дьякон, дьякон, посмотри-ка в окошко, ней­дет ли кто, не несет ли чего?

—  Старуха идет, ржи мешок несет! — отвечал дьякон.

Дьячок опять поет:

—  Подай, господи! Поп опять говорит:

—  Дьякон, дьякон, посмотри в окошко, нейдет ли кто, не несет ли чего?

—  Идет мужик, несет дубину на поповскую спину! — отвечает дьякон.

Тут поп и дьякон как запоют:

—  Тебе, господи!

Из сборника Н.Е. Ончукова

Клад

В некоем царстве жил-был старик со старухою в великой бедности. Ни много ни мало прошло времени — померла стару­ха. На дворе зима стояла лютая, морозная.

Пошел старик по соседям да по знакомым, про­сит, чтоб пособили ему вырыть для старухи могилу; только и соседи и знакомые, знаючи его великую бедность, все начисто отказали. Пошел старик к по­пу; а у них на селе был поп куда жадный, несовест­ливый.

—  Потрудись, — говорит, — батюшка, старуху похоронить.

—  А есть ли у тебя деньги, чем за похороны заплатить? Давай, свет, вперед!

—  Перед тобой нечего греха таить: нет у меня в доме ни единой копейки! Обожди маленько, за­работаю — с лихвой заплачу, право слово, заплачу!

Поп не захотел и речей стариковых слушать:

—  Коли нет денег, не смей и ходить сюда!

«Что делать, — думает старик, — пойду на клад­бище, вырою кое-как могилу и похороню сам старуху».

Вот он захватил топор да лопату и пошел на кладбище; пришел и стал могилу готовить: срубил сверху мерзлую землю топором, а там и за лопа­ту взялся. Копал, копал и выкопал котелок, гля­нул — а он полнехонько червонцами насыпан, как жар блестят! Крепко старик возрадовался: «Слава тебе господи! Будет на что и похоронить и помя­нуть старуху». Не стал больше могилу рыть, взял котелок с золотом и понес домой.

Ну, с деньгами знамое дело — все пошло как по маслу! Тотчас нашлись добрые люди: и могилу вырыли, и гроб смастерили; старик послал невестку купить кушаньев и закусок разных — всего, как должно быть на поминках, а сам взял червонец в руку и потащился опять к попу.

Только в двери, а поп на него:

—  Сказано тебе толком, старый, чтоб без денег не приходил, а ты опять лезешь!

—  Не серчай, батюшка! — просит его старик. — Вот тебе золотой — похорони мою старуху, век не забуду твоей милости!

Поп взял деньги и не знает, как старика при­нять-то,  где  посадить,  какими  речами умилить:

—  Ну, старичок, будь в надеже, все будет сде­лано.

Старик поклонился и пошел домой, а поп с попадьею стал про него разговаривать:

—  Вишь, говорят: беден, беден! А он золотой отвалил. Много на своем веку схоронил я именитых покойников, а столько ни от кого не получал...

Собрался поп со всем причетом и похоронил старуху как следует.

После похорон просит его старик к себе помя­нуть покойницу. Вот пришли в избу, сели за стол, и откуда что явилось: и кушанья, и закуски раз­ные — всего вдоволь! Гость сидит, за троих обжирается, на чужое добро зазирается.

Отобедали гости и стали по своим домам рас­ходиться; вот и поп поднялся. Пошел старик его провожать, и только вышли на двор, поп видит, что со стороны никого больше нету, и начал старика допрашивать:

—  Послушай, свет! Покайся мне, не оставляй на душе ни единого греха — все равно как перед богом, так и передо мною: отчего так скоро сумел ты поправиться? Был ты мужик скудный, а теперь, на поди, откуда что взялось! Покайся-ка, свет! Чью загубил ты душу, кого обобрал?

—  Что ты, батюшка! Истинною правдою при­знаюсь тебе: я не крал, не грабил, не убивал никого; клад сам в руки дался!

И рассказал, как все дело было.

Как услышал эти речи поп, ажно затрясся от жадности; воротился домой, ничего не делает — и день и ночь думает: «Такой ледащий мужичишка и получил этакую силу денег. Как бы теперь ухит­риться да отжилить у него котелок с золотом?»

Сказал про то попадье; стали вдвоем совет держать и присоветали.

—  Слушай, матка! Ведь у нас козел есть?

—  Есть.

—  Ну ладно! Дождемся ночи и обработаем дело, как надо.

Вечером поздно притащил поп в избу козла, зарезал и содрал с него шкуру — со всем, и с рогами и с бородой; тотчас натянул козлиную шку­ру на себя и говорит попадье:

—  Бери, матка, иглу с ниткою, закрепи кругом шкуру, чтоб не свалилась.

Попадья взяла толстую иглу да суровую нитку и обшила его козлиною шкурою.

Вот в самую глухую полночь пошел поп прямо к стариковой избе, подошел под окно и ну стучать да царапаться. Старик услыхал шум, вскочил и спрашивает:

—  Кто там?

—  Черт...

—  Наше место свято! — завопил мужик и на­чал крест творить да молитвы читать.

—  Слушай, старик! — говорит поп. — От меня хоть молись, хоть крестись, не избавишься; от­дай-ка лучше мой котелок с деньгами, не то я с тобой разделаюсь! Ишь, я над твоим горем сжа­лился, клад тебе показал — думал: немного возь­мешь на похороны, а ты все целиком и заграбил!

Глянул старик в окно — торчат козлиные рога с бородою: как есть нечистый! «Ну его совсем и с деньгами-то! — думает старик. — Наперед того без денег жил и опосля без них проживу!»

Достал котелок с золотом, вынес на улицу, бросил наземь, а сам в избу поскорее. Поп под­хватил котел с деньгами и припустился домой.

Воротился.

—  Ну, — говорит, — деньги в наших руках! На, матка, спрячь подальше да бери острый нож, режь нитки да снимай с меня козлиную шкуру, пока ни­кто не видал.

Попадья взяла нож, стала было по шву нитки резать — как польется кровь, как заорет он:

—  Матка! Больно, не режь! Матка! Больно, не режь!

Начнет она пороть в ином месте — то же самое! Кругом к телу приросла козлиная шкура.

Уж чего они ни делали, чего ни пробовали, и деньги старику назад отнесли — нет, ничего не помогло: так и осталась на попе козлиная шкура.

Из сборника А.Н. Афанасьева «Народные русские сказки»

Неправый суд птиц

Жил да был старик. Поехал об Афанасьеве дни в гости со старухой. Се­ли рядом, стали говорить ладом. Ехали-попоехали, по ногам дорогой. Хлесь кобылу бичом троеузлым. Проехал, знать, верст пять-шесть, оглянулся: тут и есть (еще и с места не тронулся). Дорога худая, го­ра крутая, телега немазаная.

Ехал-попоехал, до бору доехал. В бору стоит семь берез, восьмая сосна, виловата. На той сосне виловатой кукушица-горюшица гнездо свила и де­тей вывела. Откуда ни взялась скоробогатая птица, погуменная сова — серы бока, голубые глаза, портеное подоплечье, суконный воротник, нос крюч­ком, глаза по ложке, как у сердитой кошки. Гнездо разорила, детей погубила и в землю схоронила.

Пошла кукушица, пошла горюшица с просьбой к зую праведному. Зуй праведный по песочку гу­ляет, чулочки обувает, сыромятные коты. Наряжает синичку-рассылочку, воробушка-десятника к царю-лебедю, филину-архиерею, коршуну-исправнику, грачу-становому, к ястребу-уряднику, к тетереву польскому — старосте мирскому.

Собрались все чиновники и начальники: царь-лебедь, гусь-губернатор, филин-архиерей, коршун-исправник, грач-становой, ястреб-урядник, тете­рев польской — староста мирской, синичка-рассылочка, воробей-десятник и из уездного суда тай­на полиция: сыч и сова, орел и скопа. Что есть на белом свете за скоробогатая птица, погуменная со­ва — серы бока, голубые глаза, портеное подоплечье, суконный воротник? И добрались, что ворона.

И присудили ворону наказать: привязали ко грядке ногами и начали сечи по мягким местам, по ляжкам. И ворона возмолилася:

—  Кар-каратáите, мое тело таратáите, никаких вы свидетелей не спрошаете!

—  Кто у тебя есть свидетель?

—  У меня есть свидетель — воробей.

—  Знаем мы твоего воробья, ябедника и кле­ветника и потаковщика. Крестьянин поставил нову избу, — воробей прилетит, дыр навертит; крестья­нин избу затопляет, тепло в избу пропускает, а воробей на улицу выпускает... Неправильного сви­детеля сказала ворона!

И ворону наказывают пуще того. И ворона воз­молилася:

—  Кар-каратаите, мое тело таратаите, никаких вы свидетелей не спрошаете!

—  Кто у тебя есть свидетель?

—  У меня есть свидетель — жолнá.

—  Знаем мы твою жолну — ябедницу, клевет­ницу и потаковщицу. Стоит в раменье липа, годится на божий лик и на иконостас. Жолна прилетит, дыр навертит, дождь пошел, липа сгнила, не годится на иконостас — и лопаты из нее не сделати. Непра­вильного свидетеля опять сказала!

И пуще того ворону стегают по ляжкам и по передку. Опять ворона возмолилась:

—  Кар-каратаите, мое тело таратаите, никаких вы свидетелей не спрошаете!

—  Кто у тебя есть свидетель?

—  У меня есть свидетель последний — дятел.

—  Знаем мы твоего дятла — ябедника, клевет­ника и потаковщика! Крестьянин загородил новый огород, — и дятел прилетел, жердь передолбил, и две передолбил, и три передолбил: дождь пошел, огород расселся и развалился; крестьянин скот на улицу выпускает — дятел в поле пропускает.

—  И ворону наказали, от грядки отвязали. Ворона крылышки разбросала, лапочки раскидала...

—  Из-за кукушицы — из-за горюшицы, из-за ябедницы я, ворона-праведница... Ничем крестья­нина не обижаю: поутру рано на гумнешко выле­таю, крылышками разметаю, лапочками разгре­баю — тем себе и пищу добываю! Она, кукушица, она, горюшица, она, ябедница, она, клеветница! Крестьянин нажал один суслон — кукушица при­летит и тот одолбит! Больше того под ноги спу­стит!..

—  И выслушал суд Воронины слова. И ворону под­хватили, в красный стул посадили. Кукушицу-горюшицу, в наказание ей, в темный лес отправили на тридцать лет, а поглянется — живи весь век! И те­перь кукушка в лесу проживает и гнезда не знает.

Из сборника Д.К. Зеленина "Великорусские сказки Вятской губернии"

Про мышь зубастую да про воробья богатого

Пришла старуха и ста­ла сказывать про деревенское раздолье: про ключи студеные, про луга зеленые, про леса дремучие, про хлебы хлебистые да про ярицу яристую. Это не сказка, а присказка, сказка будет впереди.

Жил-был в селе мужичок, крестьянин исправ­ный... у кого хлеб родится сам-четверт, сам-пят, а у него нередко и сам-десят! Сожнет мужичок хлеб, свезет в овин, перечтет снопы да каждый десятый сноп к стороне отложит, примолвя: «Это на долю бедной братьи». Услыхав такие речи, воробей за­чирикал во весь рот:

—  Чив, чив, чив! мужичок полон овин хлеба навалил, да и на нашу братью видимо-невидимо отложил!

—  Ши-шь, не кричи во весь рот, — пропищала мышь-пискунья, — не то все услышат: налетит ваша братья, крылатая стая, все по зернышку разнесет, весь закром склюет и нам ничего не покинет!

Трудновато было воробью молчать, да делать нечего: мышка больно строго ему пригрозила. Вот слетел воробей со стрехи на пол да, подсев к мыш­ке, стал тихохонько чирикать:

—  Давай-де, мышка-норышка, совьем себе по гнездышку — я под стрехой, ты в подполье — и станем жить да быть да хозяйской подачкой пи­таться, и будет у нас все вместе, все пополам.

Мышка согласилась. Вот и зажили они вдвоем; живут год, живут другой, а на третий стал амбар ветшать; про новый хлеб хозяин выстроил другой амбар, а в старом зерна оставалось намале. Мышка-норышка это дело смекнула, раскинула на умах и порешила, что коли ей одной забрать все зерно, то более достанется, чем с воробьем пополам. Вот прогрызла она в половице в закроме дыру, зерно высыпалось в подполье, а воробей и не видал того, как весь хлеб ушел к мышке в нору. Стал воробей поглядывать: где зерно? Зерна не видать; он туда, сюда — нет нигде ни зерна; стал воробей к мышке в нору стучаться:

—  Тук, тук, чив, чив, чив, дома ли, сударушка мышка?

А мышка в ответ:

—  Чего ты тут расчирикался? Убирайся, и без тебя голова болит!

Заглянул воробей в подполье да как увидал там хлеба ворох, так пуще прежнего зачирикал:

—  Ах ты, мышь подпольная, вишь, что затеяла; да где ж твоя правда? Уговор был: все поровну, все пополам, а ты это что делаешь? Взяла да и обо­брала товарища!

—  И-и, — пропищала мышка-норышка, — воль­но тебе старое помнить, я так ничего знать не знаю и помнить не помню!

Нечего делать, стал воробей мышке кланяться, упрашивать, а она как выскочит, как начнет его щипать, только перья полетели!

Рассердился и воробей, взлетел на крышу и за­чирикал так, что со всего округа воробьи слетелись, видимо-невидимо. Всю крышу обсели и ну товарищево дело разбирать; все по ниточке разобрали и на том порешили, чтобы к звериному царю всем миром с челобитьем лететь. Снялись, полетели, только небо запестрело. Вот прилетели они к звериному царю, зачирикали, защебетали, так что у царя Льва в ушах зазвенело, а он в ту пору прилег было отдохнуть. Зевнул Лев, потянулся да и го­ворит:

—  Коли попусту слетелись, так убирайтесь вос­вояси — спать хочу; а коли дело есть до меня, то говори один, ведь петь хорошо вместе, а гово­рить — порознь!

Вот и выскочил воробышек, что побойчее дру­гих, и стал так сказывать дело:

—  Лев-государь, вот так и так, наш брат во­робей положил уговор с твоей холопкой, мышью зубастой, жить в одном амбаре, есть из одного закрома до последнего зерна; прожили они так без малого три года, а как стал хлеб к концу подходить, мышь подпольная и слукавила — прогрызла в за­кроме дыру и выпустила зерно к себе в подполье; брат воробей стал ее унимать, усовещивать, а она, злодейка, так его ощипала кругом, что стыдно в люди показаться; повели, царь, мышь ту казнить, а все зерно истцу воробью отдать; коли же ты, го­сударь, нас с мышью не рассудишь, так мы полетим к своему царю с челобитной!

—  И давно бы так, идите к своему Орлу! — сказал Лев, потянулся и опять заснул.

Туча тучей поднялася стая воробьиная с чело­битной к Орлу на звериного царя да на его хо­лопку-мышь. Выслушал царь Орел да как гаркнет орлиным клектом:

—  Позвать сюда трубача!

А грач-трубач уж тут как тут, стоит пред Орлом тише воды ниже травы.

—  Труби, трубач, великий сбор моим богаты­рям: беркутам, соколам, коршунам, ястребам, ле­бедям, гусям и всему птичьему роду, чтобы клювы точили, когти вострили: будет-де вам пир на весь мир. А тому ли звериному царю разлетную грамоту неси: за то-де, что ты, царь-потатчик, присяги не памятуешь, своих зверишек в страхе не держишь, наших пернатых жалоб не разбираешь, вот за то-де и подымается на тебя тьма-тьмущая, сила великая; и чтобы тебе, царю, выходить со своими зверишками  на  поле  Арекское,   к дубу Веретенскому.

Тем временем, выспавшись, проснулся Лев и, выслушав трубача-бирюча, зарыкал на все свое царство звериное; сбежались барсы, волки, медведи, весь крупный и мелкий зверь, и становились они у того дуба заветного. И налетала на них туча гроз­ная, непроносная, с вожаком своим, с царем Орлом, и билися обе рати не отдыхаючи три часа и три минуты, друг друга не одолевая; а как нагрянула западная сила, ночная птица, пугач да сова, тут зубастый зверь-мышь первый наутек пошел. Доло­жили о том докладчики звериному царю, рассер­дился Лев-государь на зубастую мышь:

—  Ах ты, мышь, мелюзга подпольная, из-за тебя, мелкой сошки, бился я, не жалеючи себя, а ты же первая тыл показала!

Тут велел Лев отбой бить, замиренья просить; а весь награбленный хлеб присудил воробью отдать, а мышь подпольную, буде найдется, ему же, во­робью, головою выдать. Мышь не нашли, сказы­вают: «Сбежала-де со страху за тридевять земель в тридесятое царство, не в наше государство». Воробышек разжился, и стал у него что ни день, то праздник, гостей видимо-невидимо, вся крыша вплотную засажена воробьями, и чирикают они на все село былину про мышь подпольную, про во­робья богатого да про свою удаль молодецкую.

В пересказе В.И. Даля