Лесные домишки

Высоко над рекой, над крутым обрывом, носились молодые ласточки-бере­говушки. Гонялись друг за другом с визгом и пи­ском: играли в пятнашки.

Была в их стае одна маленькая Береговушка, такая проворная, никак ее догнать нельзя было — от всех увертывается.

Погонится за ней пятнашка, а она — туда, сюда, вниз, вверх, в сторону бросится да как пустится лететь — только крылышки мелькают!

Вдруг, откуда ни возьмись, Чеглок-Сокол мчится. Острые изогнутые крылья так и свистят. Ласточки переполошились: все — врассыпную, кто куда, мигом разлетелась вся стая.

А проворная Береговушка от него без оглядки за реку, да над лесом, да через озеро!

Очень уж страшной пятнашкой был Чеглок-Сокол.

Летела, летела Береговушка — из сил выбилась.

Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась — а место совсем незнакомое. Посмот­рела вниз — внизу река течет. Только не своя — чужая какая-то.

Испугалась Береговушка.

Дорогу домой она не помнила: где ж ей было запомнить, когда она неслась без памяти от страха?

А уж вечер был — ночь скоро. Как тут быть?

Жутко стало маленькой Береговушке. Полетела она вниз, села на берегу и горько заплакала.

Вдруг видит: бежит мимо нее по песку малень­кая желтая птичка с черным галстучком на шее.

Береговушка обрадовалась, спрашивает у желтой птички:

—  Скажите, пожалуйста, как мне домой по­пасть?

—  А ты чья? — спрашивает желтая птичка.

—  Не знаю, — отвечает Береговушка.

—  Трудно же будет тебе свой дом разыс­кать! — говорит желтая птичка. — Скоро солнце закатится, темно станет. Оставайся лучше у меня ночевать. Меня зовут Зуёк. А дом у меня вот тут — рядом.

Зуек пробежал несколько шагов и показал клю­вом на песок. Потом закланялся, закачался на тоненьких ножках и говорит:

—  Вот он, мой дом. Заходи!

Взглянула Береговушка: кругом песок да галь­ка, а дома никакого нет.

—  Неужели не видишь? — удивился Зуек. — Вот сюда гляди, где между камешками яйца лежат.

Насилу-насилу разглядела Береговушка: четыре яйца в бурых крапинках лежат рядышком прямо на песке среди гальки.

—  Ну, что же ты? — спрашивает Зуек. — Разве тебе не нравится мой дом?

Береговушка не знает, что и сказать: скажешь, что дома у него нет, еще хозяин обидится. Вот она ему и говорит:

—  Не привыкла я на чистом воздухе спать, на голом песке, без подстилочки.

—  Жаль, что не привыкла! — говорит Зуек. — Тогда лети-ка вон в тот еловый лесок. Спроси там голубя по имени Витютень. Дом у него с полом. У него и ночуй.

—  Вот спасибо! — обрадовалась Береговушка. И полетела в еловый лесок.

Там она скоро отыскала лесного голубя Витютня и попросилась к нему ночевать.

—  Ночуй, если тебе моя хата нравится, — гово­рит Витютень.

А какая у Витютня хата? Один пол, да и тот, как решето, весь в дырьях. Просто прутики на ветви накиданы как попало. На прутиках белые голуби­ные яйца лежат. Снизу их видно: просвечивают сквозь дырявый пол.

Удивилась Береговушка.

—  У вашего дома, — говорит она Витютню, — один пол, даже стен нет. Как же в нем спать?

—  Что же, — говорит Витютень, — если тебе нужен дом со стенами, лети, разыщи Иволгу. У нее тебе понравится.

И Витютень сказал Береговушке адрес Иволги: в роще, на самой красивой березе.

Полетела Береговушка в рощу.

А в роще березы одна другой красивее. Искала, искала Иволгин дом и вот наконец увидела: висит на березовой ветке крошечный легкий домик. Такой уютный домик и похож на розу, сделанную из тон­ких листков серой бумаги.

«Какой же у Иволги домик маленький! — поду­мала Береговушка. — Даже мне в нем не помес­титься».

Только она хотела постучаться, вдруг из серого домика вылетели осы.

Закружились, зажужжали — сейчас ужалят!

Испугалась Береговушка и скорей улетела прочь.

Мчится среди зеленой листвы.

Вот что-то золотое и черное блеснуло у нее перед глазами.

Подлетела ближе, видит: на ветке сидит золотая птица с черными крыльями.

—  Куда ты спешишь, маленькая? — кричит золотая птица Береговушке.

—  Иволгин дом ищу, — отвечает Береговушка.

—  Иволга — это я,— говорит золотая птица. — А дом мой — вот здесь, на этой красивой березе.

Береговушка остановилась и посмотрела, куда Иволга ей показывает. Сперва она ничего разли­чить не могла — все только зеленые листья да белые березовые ветви. А когда всмотрелась, так и ахнула.

Высоко над землей к ветке подвешена легкая плетеная корзиночка.

И видит Береговушка, что это и в самом деле домик. Затейливо так свит из пеньки и стебельков, волосков и шерстинок и тонкой березовой кожурки.

—  Ух! — говорит Береговушка Иволге. — Ни за что не останусь в этой зыбкой остройке! Она качается, и у меня все перед глазами вертится, кру­жится... Того и гляди, ее ветром на землю сдует. Да и крыши у вас нет.

—  Ступай к Пеночке! — обиженно говорит ей золотая Иволга. — Если ты боишься на чистом воз­духе спать, так тебе, верно, понравится у нее в шалаше, под крышей.

Полетела Береговушка к Пеночке.

Желтая маленькая Пеночка жила в траве как раз под той самой березой, где висела Иволгина воздушная колыбелька.

Береговушке очень понравился ее шалашик из сухой травы и мха. «Вот славно-то! — радовалась она.— Тут и пол, и стены, и крыша, и постелька из мягких перышек. Совсем как у нас дома!»

Ласковая Пеночка стала ее укладывать спать. Вдруг земля под ними задрожала, загудела.

Береговушка встрепенулась, прислушивается, а Пеночка ей говорит:

—  Это кони в рощу скачут.

—  А выдержит ваша крыша, — спрашивает Береговушка, — если конь на нее копытом ступит?

Пеночка только головой покачала печально и ничего ей на это не ответила.

—  Ох, как страшно тут! — сказала Берего­вушка и вмиг выпорхнула из шалаша. — Тут я всю ночь глаз не сомкну: все буду думать, что меня раз­давят. У нас дома спокойно — там никто на тебя не наступит и на землю не сбросит.

—  Так, верно, у тебя такой дом, как у Чом­ги, — догадалась Пеночка. — У нее дом не на дере­ве — ветер его не сдует, да и не на земле — никто не раздавит. Хочешь, провожу тебя туда?

—  Хочу! — говорит Береговушка. Полетели они к Чомге. Прилетели на озеро и видят: посреди воды на тростниковом островке сидит большеголовая птица. На голове у птицы перья торчком стоят, словно рожки.

Тут Пеночка с Береговушкой простилась и наказала ей к этой рогатой птице ночевать попро­ситься.

Полетела Береговушка и села на островок. Сидит и удивляется: островок-то, оказывается, пла­вучий. Плывет по озеру куча сухого тростника. Посреди кучи — ямка, а дно ямки мягкой болотной травой устлано. На траве лежат Чомгины яйца, прикрытые легкими сухими тростиночками. А сама Чомга рогатая сидит на островке с краешка, разъез­жает на своем суденышке по всему озеру.

Береговушка рассказала Чомге, как она искала и не могла найти себе ночлега, и попросилась ноче­вать.

—  А ты не боишься спать на волнах? — спраши­вает ее Чомга.

—  А разве ваш дом не пристает на ночь к берегу?

—  Мой дом — не пароход, — говорит Чомга. — Куда ветер гонит его, туда он и плывет. Так и будем всю ночь на волнах качаться.

—  Боюсь, — прошептала Береговушка. — Домой хочу, к маме...

Чомга рассердилась.

—  Вот, — говорит, — какая привередливая! Ни­как на тебя не угодишь! Лети-ка поищи сама себе дом, какой нравится.

Прогнала Чомга Береговушку, та и полетела. Летит и плачет.

А уж ночь наступает; солнце зашло; темнеет.

Залетела Береговушка в густой лес, смотрит: на высокой ели, на толстом суку, выстроен дом.

Весь из сучьев, из палок, круглый, а изнутри мох торчит, теплый, мягкий.

«Вот хороший дом, — думает она, — прочный и с крышей».

Подлетела маленькая Береговушка к большому дому, постучала клювиком в стенку и просит жалобным голоском:

—  Пустите, пожалуйста, хозяюшка, переноче­вать!

А из дому вдруг как высунется рыжая звериная морда с оттопыренными усами, с желтыми зубами. Да как зарычит страшилище:

—  С каких это пор птахи по ночам стучат, ночевать просятся к белкам в дом?

Обмерла Береговушка, сердце камнем упало. Отшатнулась, взвилась над лесом — да стремглав, без оглядки, наутек!

Летела, летела — из сил выбилась. Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась, а место знакомое. Посмотрела вниз — внизу река течет. Своя река, родная!

Стрелой бросилась вниз, к речке, а оттуда — вверх, под самый обрыв крутого берега.

И пропала.

А в обрыве — дырки, дырки, дырки. Это все лас­точкины норки. В одну из них и юркнула Берего­вушка. Юркнула и побежала по длинному-длин­ному, узкому-узкому коридору.

Добежала до его конца и впорхнула в простор­ную круглую комнату.

Тут уже давно ждала ее мама.

Сладко спалось в ту ночь усталой маленькой Береговушке у себя на мягкой теплой постельке из травинок, конского волоса и перьев...

Покойной ночи!

Виталий Валентинович Бианки

Родничок

Утром родился в поле родничок. Только солнышко поднялось, еще и трава не обсохла, а пчелка уже летит на ра­боту — сок с цветов собирать. Говорит пчелка род­ничку:

—  Родничок, родничок, ты откуда взялся?

—  Буль-буль-буль... Я не знаю. Я еще малень­кий.

—  Родничок, родничок,— говорит пчелка,— дай водицы попить.

—  Буль-буль-буль... Пей досыта, пожалуйста. Напилась пчелка, сказала «спасибо» и улетела.

Окреп родничок, веселее забулькал, и солнышко выше поднялось.

Летит птичка-синичка. Увидела родничок и спрашивает:

—  Родничок, родничок, ты откуда взялся?

—  Буль-буль-буль... Пила из меня водицу пчелка, у нее и спрашивай.

—  Дай и мне, родничок, водицы попить.

—  Буль-буль-буль... Пей досыта, пожалуйста.

Сказала птичка-синичка «спасибо» и улетела по своим делам, а родничок еще глубже стал, еще светлее. Поднялось солнышко еще выше. Стало в поле совсем тепло.

Бежит зайчик — серые ушки. Увидел родничок и спрашивает:

—  Родничок, родничок, ты откуда взялся?

—  Буль-буль-буль... Пила из меня водицу пчелка, потом птичка-синичка, у них и спраши­вай.

—  Дай, родничок, и мне водицы попить.

—  Буль-буль-буль... Пей досыта, пожалуйста.

Попил зайчик, сказал «спасибо» и ускакал по своим делам. Еще шире стал родничок, знай буль­кает. А солнышко на самый верх поднялось, в поле жарко стало.

Идет мимо Маша с ведерком. Увидела родничок и говорит:

—  Родничок, родничок, ты откуда взялся?

—  Буль-буль-буль... Пила из меня водицу пчелка, потом птичка-синичка, потом зайчик — серые ушки, у них и спрашивай.

—  Дай и мне, родничок, водицы попить.

—  Буль-буль-буль... Пей, пожалуйста.

Зачерпнула Маша воды ведерком, попила, ска­зала «спасибо» и побежала по ягоды. Совсем глубо­кий стал родничок.

Идет мимо с покоса дедушка с котомкой, увидел родничок и говорит:

—  Ах, какой родничок хороший! Откуда ты такой взялся?

—  Буль-буль-буль... Пила из меня водицу пчелка, потом птичка-синичка, потом зайчик — серые ушки, потом Маша с ведерком. У них и спра­шивай.

—  Дашь, родничок, и мне водицы попить?

—  Буль-буль-буль... Пей досыта, пожалуйста.

Попил дедушка водицы, посидел на травке, ска­зал «спасибо» и пошел дальше.

Еще шибче забулькал родничок, еще чище стала вода в нем. И трава расступилась вокруг, обогнула родничок веселая тропка.

Вдруг летит болотный комар. Не спросил ниче­го, напился воды, «спасибо» не сказал и сидит на листке, ногу отставив в сторону. Долго так сидел, потом спрашивает:

—  А ты откуда взялся?

—  Буль-буль-буль... Пили из меня водицу пчелка, птичка-синичка, зайчик — серые ушки, Маша с ведерком, дедушка с котомкой. У них и спрашивай.

—  Экой ты, родник, — говорит комар, — всех подряд водой поишь. На всех не напасешься, береги для себя воду.

Сказал и улетел на болото. Начало солнышко садиться. Летит пчелка домой с поля. Спрашивает у родничка:

—  Можно водицы попить?

—  Буль! На всех не напасешься.

Улетела пчелка. Летит птичка-синичка и тоже к родничку:

—  Можно водицы попить?

—  Буль! На всех не напасешься.

Прибежал зайчик — серые ушки, прошла Маша с ягодами, прошел с покоса дедушка с котом­кой — никому родничок не дал водицы попить.

А солнышко все ниже, ниже. Трава все выше, потерялась тропка в траве, стало тихо. Затянула водицу зеленая ряска, потом появился и мокрый мох.

—  Буль! — сказал родничок и заглох.

Не стало в поле родничка, одно топкое место — раздолье для комаров.

Василий Иванович Белов

Сказка про двух лодырей

Это лодырь — мой знакомый,
А зовут его Еремой.

Это — брат его родной,
А зовут его Фомой.

У обоих есть работа,
Да работать неохота.
Говорит Фома: «Сейчас!»
А Ерема: «Через час!»

Загорелся ночью дом.
Из-под крыши дым столбом.
«Встань, Фома! Проснись, Ерема!
Дом пылает, как солома!»

Говорит Фома: «Сейчас!..»
А Ерема: «Через час!..»
«Что у вас за кутерьма?
Что вы, спятили с ума?
Петухи
Еще не пели,
Пастухи
Еще в постели.
Разбудите завтра днем,
Мы огонь водой зальем!..»
Из пылающего дома
Первым вынесли Фому,
А потом уж и Ерему,
Угоревшего в дыму.

*****

Вышли братья на охоту,
Зашагали по болоту.
То ли вышли погулять,
То ли уток пострелять.
Прогуляли трое суток,
Увидали стаю уток.

Говорит Фома: «Сейчас!..»
А Ерема: «Через час!..»
«Погодите, не летите, —
Мало пороха у нас.

Нынче порох
Больно дорог.
Мы по утке продадим —
Наши ружья зарядим!»

Да не слушаются утки.
Ждать не стали ни минутки.
Только крякнули: «Кря-кря!» —
И умчались за моря.

*****

Был Ерема на лугу.
А Фома — на берегу.
Услыхали: кто-то стонет.
Поглядели: батька тонет —
То ныряет, то плывет,
Помощь с берега зовет...

Говорит Фома: «Сейчас!..»
А Ерема: «Через час!..»
«Мы пойдем в деревню к людям
Да веревку раздобудем,
Кинем с берега конец —
Не утонете, отец!»

*****

Вышли братья спозаранку
За грибами в темный бор.
Под сосной нашли поганку,
Под осиной — мухомор.

Из-под дуба, из-под елки
Выбегают злые волки.

Засверкал глазами волк,
А другой зубами — щелк!
И сказал один другому:
«Я — Фому, а ты — Ерему!»
Говорит Фома: «Сейчас!..»
А Ерема: «Через час!..»

«Мы нашли грибов немножко,
А хотим набрать лукошко.
И набрали бы давно,
Будь у нас в лукошке дно!..»

*****

Это лодырь — мой знакомый.
Звали лодыря Еремой.
Это брат его родной.
Прозывался он Фомой...

Возле дуба, возле ели
Их сегодня волки съели —
И Ерему, и Фому.
Да не жаль их никому!

Самуил Яковлевич Маршак

Не так

Что ни делает дурак,
Все он делает не так.

Начинает не с начала,
А кончает как попало.

С потолка он строит дом,
Носит воду решетом.

Солнце в поле ловит шапкой,
Тень со стен стирает тряпкой,

Дверь берет с собою в лес,
Чтобы вор к нему не влез,

И на крышу за веревку
Тянет бурую коровку,

Чтоб немножко попаслась
Там, где травка разрослась.

*****

Что ни делает дурак,
Все он делает не так.

И не вóвремя он рад,
И печален невпопад.

На пути встречает свадьбу —
Тут бы спеть и поплясать бы,

Он же слезы льет рекой
И поет за упокой.

Как схватили дурака,
Стали мять ему бока.

Били, били, колотили,
Чуть живого отпустили.

«Ишь ты, — думает дурак, —
Видно, я попал впросак.

Из сочувствия к невесте
Я поплакал с нею вместе.

Ладно, в следующий раз
Я пущусь на свадьбе в пляс!»

*****

Вот бредет он по дороге,
А навстречу едут дроги.

Следом движется народ,
Словно очередь идет.

Поглядел дурак на пеших.
«Ну-ка, — думает, — утешь их,

Чтоб шагали веселей
За телегою своей!»

Сапожком дурак притопнул,
О ладонь ладонью хлопнул —

Да как пустится плясать,
Ногу óб ногу чесать!

Взяли люди дурака,
Стали мять ему бока,

Били, били, колотили,
Полумертвым отпустили.

«Вишь ты, — думает дурак, —
Я опять попал впросак.

Больше я плясать не стану,
Да и плакать перестану.

Ладно, с завтрашнего дня
Не узнаете меня!»

*****

И ведь верно — с той минуты
Стал ходить дурак надутый.

То и дело он, дурак,
Говорит другим: «Не так!»

Он не плачет и не пляшет,
А на все рукою машет.

Постороннему никак
Не узнать, что он дурак.

Дети буквы пишут в школе,
Да и спросят: «Хорошо ли?»

Поглядит в тетрадь дурак,
Да и вымолвит: «Не так».

Шьют портнихи на машинке,
Шьют сапожники ботинки.

Смотрит издали дурак
И бормочет: «Все не так!»

И не так селедок ловят,
И не так борщи готовят,

И не так мосты мостят,
И не так детей растят!

Видят люди, слышат люди,
Как дурак дела их судит,

И подумывают так:
«Что за умница дурак!»

Самуил Яковлевич Маршак

Двенадцать месяцев

Знаешь ли ты, сколько месяцев в году?

А как их зовут?

Январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь.

Только окончится один месяц, сразу же начи­нается другой. И ни разу еще не бывало так, чтобы февраль пришел раньше, чем уйдет январь, а май обогнал бы апрель.

Месяцы идут один за другим и никогда не встре­чаются.

Но люди рассказывают, будто в горной стране Богемии была девочка, которая видела все двена­дцать месяцев сразу.

Как же это случилось?

А вот как.

В одной маленькой деревушке жила злая и ску­пая женщина с дочкой и падчерицей. Дочку она любила, а падчерица ничем ей не могла угодить. Что ни сделает падчерица, — все не так, как ни повернется, — все не в ту сторону.

Дочка по целым дням на перине валялась да пряники ела, а падчерице с утра до ночи и присесть некогда было: то воды натаскай, то хворосту из лесу привези, то белье на речке выполощи, то грядки в огороде выполи.

Знала она и зимний холод, и летний зной, и весенний ветер, и осенний дождь. Потому-то, может, и довелось ей однажды увидеть все двена­дцать месяцев разом.

Была зима. Шел январь месяц. Снегу намело столько, что от дверей его приходилось отгребать лопатами, а в лесу на горе деревья стояли по пояс в сугробах и даже качаться не могли, когда на них налетал ветер.

Люди сидели в домах и топили печки. В такую-то пору, под вечер, злая мачеха при­открыла дверь, поглядела, как метет вьюга, а потом вернулась к теплой печке и сказала падчерице:

—  Сходила бы ты в лес да набрала там под­снежников. Завтра сестрица твоя именинница.

Посмотрела на мачеху девочка: шутит она или вправду посылает ее в лес? Страшно теперь в лесу! Да и какие среди зимы подснежники? Раньше марта месяца они и не появятся на свет, сколько их ни ищи. Только пропадешь в лесу, увязнешь в сугро­бах.

А сестра говорит ей:

—  Если и пропадешь, так плакать о тебе никто не станет! Ступай да без цветов не возвращайся. Вот тебе корзинка.

Заплакала девочка, закуталась в рваный платок и вышла из дверей.

Ветер снегом ей глаза порошит, платок с нее рвет. Идет она, еле ноги из сугробов вытягивает.

Все темнее становится кругом. Небо черное, ни одной звездочкой на землю не глядит, а земля чуть посветлее. Это от снега. Вот и лес. Тут уж совсем темно — рук своих не разглядишь. Села девочка на поваленное дерево и сидит. Все равно, думает, где замерзать.

И вдруг далеко, меж деревьев, блеснул ого­нек — будто звезда среди ветвей запуталась.

Поднялась девочка и пошла на этот огонек. Тонет в сугробах, через бурелом перелезает. «Только бы, — думает, — огонек не погас!» А он не гаснет, он все ярче горит. Уж и теплым дымком запахло, и слышно стало, как потрескивает в огне хворост.

Девочка прибавила шагу и вышла на полянку. Да так и замерла.

Светло на полянке, точно от солнца. Посреди полянки большой костер горит, чуть ли не до самого неба достает. А вокруг костра сидят люди — кто поближе к огню, кто подальше. Сидят и тихо беседуют.

Смотрит на них девочка и думает: кто же они такие? На охотников будто не похожи, на дровосе­ков еще того меньше: вон они какие нарядные — кто в серебре, кто в золоте, кто в зеленом бархате.

Стала она считать, насчитала двенадцать: трое старых, трое пожилых, трое молодых, а последние трое совсем еще мальчики.

Молодые у самого огня сидят, а старики — по­одаль.

И вдруг обернулся один старик — самый высо­кий, бородатый, бровастый — и поглядел в ту сто­рону, где стояла девочка.

Испугалась она, хотела убежать, да поздно. Спрашивает ее старик громко:

—  Ты откуда пришла? Чего тебе здесь нужно? Девочка показала ему свою пустую корзинку и говорит:

—  Нужно мне набрать в эту корзинку подснеж­ников.

Засмеялся старик:

—  Это в январе-то подснежников? Вон что выдумала!

—  Не я выдумала, — отвечает девочка, — а при­слала меня сюда за подснежниками моя мачеха и не велела мне с пустой корзинкой домой возвра­щаться.

Тут все двенадцать поглядели на нее и стали между собой переговариваться.

Стоит девочка, слушает, а слов не понимает — будто это не люди разговаривают, а деревья шумят.

Поговорили они, поговорили и замолчали.

А высокий старик опять обернулся и спраши­вает:

—  Что же ты делать будешь, если не найдешь подснежников? Ведь раньше марта месяца они и не выглянут.

—  В лесу останусь, — говорит девочка. — Буду марта месяца ждать. Уж лучше мне в лесу замерз­нуть, чем домой без подснежников вернуться.

Сказала это и заплакала.

И вдруг один из двенадцати, самый молодой, веселый, в шубке на одном плече, встал и подошел к старику:

—  Братец Январь, уступи мне на час свое место!

Погладил свою длинную бороду старик и гово­рит:

—  Я бы уступил, да не бывать Марту прежде Февраля.

—  Ладно уж, — проворчал другой старик, весь лохматый, с растрепанной бородой. — Уступи, я спорить не стану! Мы все хорошо ее знаем: то у проруби ее встретишь с ведрами, то в лесу с вязан­кой дров... Всем месяцам она своя. Надо ей помочь.

—  Ну, будь по-вашему, — сказал Январь.

Стукнул он ледяным своим посохом и заговорил:

Не трещите, морозы,
В заповедном бору,
У сосны, у березы
Не грызите кору!

Полно вам воронье
Замораживать,
Человечье жилье
Выхолаживать!

Замолчал старик, и тихо стало в лесу. Пере­стали потрескивать от мороза деревья, а снег начал падать густо, большими, мягкими хлопьями.

—  Ну, теперь твой черед, братец, — сказал Январь и отдал посох меньшому брату, лохматому Февралю.

Тот стукнул посохом, мотнул бородой и загу­дел:

Ветры, бури, ураганы,
Дуйте что есть мочи!
Вихри, вьюги и бураны,
Разыграйтесь к ночи!

В облаках трубите громко,
Вейтесь над землею,
Пусть бежит в полях поземка
Белою змеею!

И только он это сказал, как зашумел в ветвях бурный, мокрый ветер. Закружились снежные хлопья, понеслись по земле белые вихри.

А Февраль отдал свой ледяной посох младшему брату и сказал:

—  Теперь твой черед, братец Март.

Взял младший брат посох и ударил о землю.

Смотрит девочка, а это уже не посох. Это боль­шая ветка, вся покрытая почками.

Усмехнулся Март и запел звонко, во весь свой мальчишеский голос:

Разбегайтесь, ручьи,
Растекайтесь, лужи,
Вылезайте, муравьи,
После зимней стужи!

Пробирается медведь
Сквозь лесной валежник.
Стали птицы песни петь,
И расцвел подснежник.

Девочка даже руками всплеснула. Куда дева­лись высокие сугробы? Где ледяные сосульки, что висели на каждой ветке?

Под ногами у нее — мягкая весенняя земля. Кругом каплет, течет, журчит. Почки на ветвях надулись, и уже выглядывают из-под темной кожуры первые зеленые листики.

Глядит девочка — наглядеться не может.

—  Что же ты стоишь? — говорит ей Март-месяц. — Торопись, нам с тобой всего один часок братья мои подарили.

Девочка очнулась и побежала в чащу подснежники искать. А их видимо-невидимо! Под кустами и под камнями, на кочках и под кочками — куда ни поглядишь. Набрала она полную корзину, полный передник — и скорее опять на полянку, где костер горел, где двенадцать братьев сидели.

А там уже ни костра, ни братьев нет... Светло на поляне, да не по-прежнему. Не от огня свет, а от полного месяца, что взошел над лесом.

Пожалела девочка, что поблагодарить ей неко­го, и побежала домой.

А месяц за нею поплыл.

Не чуя под собой ног, добежала она до своих дверей — и только вошла в дом, как за окошками опять загудела зимняя вьюга, а месяц спрятался в тучи...

—  Ну что, — спросили ее мачеха и сестра, — уже домой вернулась? А подснежники где?

Ничего не ответила девочка, только высыпала из передника на лавку подснежники и поставила рядом корзинку.

Мачеха и сестра так и ахнули:

—  Да где же ты их взяла?

Рассказала им девочка все, как было. Слушают они обе и головами качают — верят и не верят. Трудно поверить, да ведь вот на лавке целый ворох подснежников, свежих, голубеньких. Так и веет от них мартом месяцем!

Переглянулись мачеха с дочкой и спрашивают:

—  А больше тебе ничего месяцы не дали?

—  Да я больше ничего и не просила.

—  Вот дура так дура! — говорит сестра. — В кои-то веки со всеми двенадцатью месяцами встретилась, а ничего, кроме подснежников, не выпросила! Ну, будь я на твоем месте, я бы знала, чего просить. У одного — яблок да груш сладких, у другого — земляники спелой, у третьего — грибов беленьких, у четвертого — свежих огурчиков!

—  Умница, доченька! — говорит мачеха. — Зи­мой землянике да грушам цены нет. Продали бы мы все это и сколько бы денег выручили! А эта дурочка подснежников натаскала! Одевайся, дочка, поте­плее да сходи на полянку. Уж тебя они не проведут, хоть их двенадцать, а ты одна.

—  Где им! — отвечает дочка, а сама — руки в рукава, платок на голову.

Мать ей вслед кричит:

—  Рукавички надень, шубку застегни!

А дочка уже за дверью. Убежала в лес.

Идет по сестриным следам, торопится. «Скорее бы, — думает, — до полянки добраться!»

Лес все гуще, все темней, сугробы все выше, бурелом стеной стоит.

«Ох, — думает мачехина дочка, — и зачем только я в лес пошла! Лежала бы сейчас дома в теплой по­стели, а теперь ходи да мерзни! Еще пропадешь тут!»

И только она это подумала, как увидела вдалеке огонек — точно звездочка в ветвях запуталась.

Пошла она на огонек. Шла, шла и вышла на полянку. Посреди полянки большой костер горит, а вокруг костра сидят двенадцать братьев, двена­дцать месяцев. Сидят и тихо беседуют.

Подошла мачехина дочка к самому костру, не поклонилась, приветливого слова не сказала, а вы­брала место, где пожарче, и стала греться.

Замолчали братья-месяцы. Тихо стало в лесу. И вдруг стукнул Январь-месяц посохом о землю.

—  Ты кто такая? — спрашивает. — Откуда взя­лась?

—  Из дому,— отвечает мачехина дочка. — Вы нынче моей сестре целую корзинку подснежников дали. Вот я и пришла по ее следам.

—  Сестру твою мы знаем,— говорит Январь-месяц, — а тебя и в глаза не видали.
Ты зачем к нам пожаловала?

—  За подарками. Пусть Июнь-месяц мне земля­ники в корзинку насыплет, да покрупней. А Июль-месяц — огурцов свежих и грибов белых, а месяц Август — яблок да груш сладких. А Сентябрь-месяц — орехов спелых. А Октябрь...

—  Погоди, — говорит Январь-месяц. — Не бы­вать лету перед весной, а весне перед зимой. Далеко еще до Июня-месяца. Я теперь лесу хозяин, тридцать один день здесь царствовать буду.

—  Ишь какой сердитый! — говорит мачехина дочка. — Да я не к тебе и пришла — от тебя, кроме снега да инея, ничего не дождешься. Мне летних месяцев надо.

Нахмурился Январь-месяц.

—  Ищи лета зимой! — говорит.

Махнул он широким рукавом, и поднялась в лесу метель от земли до неба — заволокла и деревья и полянку, на которой братья-месяцы сидели. Не видно стало за снегом и костра, а только слышно было, как свистит где-то огонь, потрески­вает, полыхает.

Испугалась мачехина дочка.

—  Перестань! — кричит. — Хватит! Да где там!

Кружит ее метель, глаза ей слепит, дух перехва­тывает. Свалилась она в сугроб, и замело ее снегом.

А мачеха ждала-ждала свою дочку, в окошко смотрела, за дверь выбегала — нет ее, да и только. Закуталась она потеплее и пошла в лес. Да разве найдешь кого-нибудь в чаще в такую метель и темень!

Ходила она, ходила, искала-искала, пока и сама не замерзла.

Так и остались они обе в лесу лета ждать.

А падчерица долго на свете жила, большая выросла, замуж вышла и детей вырастила.

И был у нее, рассказывают, около дома сад — да такой чудесный, какого и свет не видывал. Раньше, чем у всех, расцветали в этом саду цветы, поспе­вали ягоды, наливались яблоки и груши. В жару было там прохладно, в метель тихо.

—  У этой хозяйки все двенадцать месяцев разом гостят! — говорили люди.

Кто знает — может, так оно и было.

Самуил Яковлевич Маршак