Соловей

В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные — китайцы. Дело было давным-давно, потому-то и стоит послушать эту историю, пока она совсем не забудется! В цело мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был из драгоценного фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него дотронуться. В саду росли прекраснейшие цветы; к самым лучшим из них были привязаны колокольчики — они все время звенели, чтобы никто не прошел мимо, не обратив на них внимания. Вот как тонко было придумано! Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал где он кончается. Из сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие озера, и простирался он до самого синего моря. Корабли проплывали под нависшими над водой кронами деревьев, а в ветвях их жил соловей, который пел так чудно, что им заслушивал­ся, забывая о своем неводе даже бедный, удрученный заботами рыбак. «Господи, как хорошо!» — вырывалось у рыбака, но потом бедняк опять принимался за работу и забывал о соловье, а на следующую ночь снова заслушивался его пением и повторял: «Господи, как хоро­шо!»

Со всех сторон света стекались в столицу императора путешест­венники; все они дивились на великолепный дворец и на сад, но, услышав пение соловья, говорили: «Вот это лучше всего!»

Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всем ви­денном; ученые описывали столицу, дворец и сад императора, но не только не забывали упомянуть о соловье, а даже считали его чудом из чудес; поэты слагали в честь крылатого певца, жившего в лесу, на берегу синего моря, прекраснейшие стихи.

Книги расходились по всему свету, и вот некоторые из них дошли и до самого императора. Он восседал в своем золотом кресле, читал-читал и поминутно кивал головой — ему очень приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду. «Но соловей лучше всего!» — стояло в книге.

—  Что такое? — удивился император. — Соловей? А я ведь и не знаю его! В моем государстве и даже в моем собственном саду живет такая удивительная птица, а я ни разу и не слыхал о ней! Вычитать такое из книг!

И он вызвал к себе первого из своих приближенных; а тот напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей ниже рангом осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, отвечал только: «Пф!» — а это ведь ровно ничего не означает.

—  Оказывается, у нас здесь есть удивительная птица по имени соловей. Ее считают главной достопримечательностью моего велико­го государства! — сказал император. — Почему же мне ни разу не доложили о ней?

—  Я даже и не слыхал о ней! — отвечал первый приближенный. — Она никогда не была представлена ко двору!

—  Я желаю, чтобы она была здесь и пела предо мной сегодня же вечером! — сказал император. — Весь свет знает, что у меня есть, а сам я не знаю!

—  И слыхом не слыхивал о такой птице! — повторил первый при­ближенный. — Но я разыщу ее!

Легко сказать! А где ее разыщешь?

Первый приближенный императора бегал вверх и вниз по лестни­цам по залам и коридорам, но никто из встречных, к кому он ни обращался с расспросами, и не слыхивал о соловье. Тогда первый приближенный вернулся к императору и доложил, что соловья скорее всего выдумали книжные сочинители.

—  Ваше величество не должны верить всему, что пишут в книгах: все это сказки, так сказать, черная магия!..

—  Но ведь эта книга прислана мне самим могущественным импе­ратором Японии, и в ней не может быть неправды! Я хочу слышать соловья! Он должен быть здесь сегодня же вечером! Я объявляю ему мое высочайшее благоволение! Если же его не будет здесь в назначен­ное время, я прикажу бить всех придворных после ужина палками по животу!

—  Тзинг-пе!— сказал первый приближенный и опять забегал вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам; с ним бегала и добрая половина придворных, — никому не хотелось отведать палок. У всех на языке был один вопрос: что это за соловей, которого знает весь свет, а при дворе ни одна душа не знает.

И вот на кухне нашли одну бедную девочку, которая сказала:

—  Господи, соловей! Я его хорошо знаю. Как он удивительно поет! Мне позволено относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки обеда. Живет матушка у самого моря, и вот, когда на обрат­ном пути я сажусь отдохнуть в лесу, я каждый раз слышу пение соловья! Слезы так и текут у меня из глаз, а на душе становится так радостно, словно матушка целует меня!..

—  Судомоечка! — сказал первый приближенный императора. — Я определю тебя на штатную должность при кухне и выхлопочу позво­ление посмотреть, как ест император, если ты сводишь нас к соловью! Он приглашен сегодня вечером ко двору!

И вот все отправились в лес, где обыкновенно распевал соловей, отправилось туда чуть ни половина всех придворных. Шли, шли, вдруг где-то замычала корова.

—  О! — сказали молодые придворные. — Вот он! Какая, однако сила! И это у такого маленького созданьица! Но мы как-будто слыша­ли его и раньше!

—  Это мычит корова! — сказала девочка. — Нам еще далеко до места.

В пруду заквакали лягушки.

—  Чудесно! — сказал придворный бонза. — Теперь я слышу! Точь-в-точь наши колокольчики в молельне!

—  Нет, это лягушки! — сказала опять девочка. — Но теперь, я думаю, мы скоро услышим и его!

И вот запел соловей!

—  Вот это соловей! — сказала девочка. — Слушайте! Слушайте! А вот и он сам! — и она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, сидевшую в ветвях.

—  Неужели! — сказал первый приближенный императора. — Ни­как не воображал себе его таким! Самая простая наружность! Верно, он потерял все свои краски при виде стольких знатных особ!

—  Соловушка! — громко закричала девочка. — Наш милостивый император желает послушать тебя!

—  Очень рад! — ответил соловей и дивно запел.

—  Словно стеклянные колокольчики звенят! — сказал первый приближенный. — Глядите, как трепещет это маленькое горлышко! Удивительно, что мы ни разу не слыхали его раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!

—  Спеть ли мне императору еще? — спросил соловей. Он думал, что тут был и сам император.

—  Несравненный соловушка! — сказал первый приближенный им­ператора. — На меня возложено приятное поручение пригласить вас сегодня вечером на придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество дивным пением!

—  Пение мое гораздо лучше слушать в зеленом лесу! — сказал соловей, но, узнав, что император желает чтобы он явился во дворец, охотно согласился туда отправиться.

При дворе шли приготовления к празднику. Пол и стены дворца ведь были фарфоровые, и в них отражались тысячи золотых фонари­ков; в коридорах рядами были расставлены чудеснейшие цветы с колокольчиками, которые от всей этой беготни и сквозняка звенели так, что не слышно было человеческого голоса. Посреди огромной залы, где восседал император, возвышался золотой шест для соловья. Все придворные были в полном сборе; позволили стоять в дверях и девочке-судомойке, — теперь ведь она получила звание придворной поварихи. Все были разодеты в пух и прах и глаз не сводили с малень­кой серенькой птички, которой император милостиво кивнул головой.

И соловей запел так дивно, что у императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам. Тогда соловей залился еще громче, еще слаще; пение его так и забирало за сердце. Император был очень доволен и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался, говоря, что вполне награжден и без того.

—  Я видел на глазах императора слезы — какой еще награды желать мне! В слезах императора дивная сила! Видит бог — я награж­ден с избытком!

И опять зазвучал его чудный, сладкий голос.

—  Очаровательное кокетство! — сказали придворные дамы, — они в этом знали толк, — и набрали в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они будут с кем-нибудь разговаривать, — они думали, что тоже будут заливаться, как соловей, даже слуги и служанки объявили, что очень довольны, а это ведь много значит: известно, что труднее всего угодить этим особам. Да, соловей положительно имел успех.

Его оставили при дворе, отвели ему особую комнатку, выпускали гулять в саду два раза в день и раз ночью в сопровождении двенадцати слуг; каждый держал его за привязанную к его лапке шелковую ленточку. Большое удовольствие было от такой прогулки!

Весь город заговорил об удивительной птице, и если встречались на улице двое знакомых, один сейчас же говорил: «соло», а другой подхватывал: «вей», после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.

Одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имена в честь соловья, но ни у одного из них не было и признака голоса.

Раз императору доставили большой пакет с надписью: «Соловей».

—  Ну, вот еще новая книга о нашей знаменитой птице, — сказал император.

Но то была не книга, а затейливая штучка: в ящике лежал искус­ственный соловей, похожий на настоящего, но весь осыпанный брил­лиантами, рубинами и сапфирами. Стоило завести птицу — и она пела одну из мелодий настоящего соловья и поводила хвостиком, который отливал золотом и серебром. На шейке у птицы была ленточ­ка с надписью: «Соловей императора японского жалок в сравнении с соловьем императора китайского».

—  Какая прелесть! — сказали все придворные, и явившегося с птицей посланца императора японского сейчас же утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьев».

—  Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!

Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный — как заведенная шарманка.

—  Это не его вина! — сказал придворный капельмейстер. — Он безукоризненно держит такт и поет совсем по моему методу.

Искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был куда красивее, весь так и блестел драгоценностями!

Тридцать три раза пропел он одну и туже песнь и не устал. Окру­жающие охотно послушали бы его еще раз, да император сказал, теперь споет живой соловей. Но куда же он девался?

Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унесся в свой зеленый лес.

—  Что же это, однако, такое! — огорчился император, а придвор­ные назвали соловья неблагодарной тварью.

—  Лучшая-то птица у нас все-таки осталась! — сказали они, и искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать чет­вертый раз.

Никто, однако, не успел выучить эту мелодию наизусть, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она превосходит настоящую не только оперением и брил­лиантами, но и внутренними своими достоинствами.

—  Что касается живого соловья, высокий повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда нельзя знать заранее, что вздумает он петь, у искусственного же все известно наперед! Можно даже отдать себе полный отчет в его искусстве, можно разобрать его и показать его внутреннее устройство — все это плод человеческого ума, расположение и действие валиков, и только!

—  И я того же мнения! — сказал каждый из присутствовавших, и капельмейстер получил разрешение показать птицу в следующее же воскресенье народу

—  Надо и народу послушать ее! — сказал император.

Народ послушал и был очень доволен, как будто вдосталь напился чаю, — это ведь совершенно по-китайски. От восторга все в один голос восклицали: «О!», поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами. Но бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, гово­рили:

—  Неплохо и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то не хватает в его пении, а чего — мы и сами не знаем!

Живого соловья объявили изгнанным за пределы государства. Ис­кусственная птица заняла место на шелковой подушке возле импера­торской постели. Вокруг нее были разложены все пожалованные ей драгоценности. Величали же ее теперь «императорского ночного сто­лика первым певцом с левой стороны», — император считал более важною именно ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора. Капельмейстер написал об ис­кусственном соловье двадцать пять томов, ученых-переученых и пол­ных самых мудреных китайских слов.

Придворные, однако, говорили, что читали и поняли все, иначе ведь их прозвали бы дураками и отколотили палками по животу.

Так прошел целый год; император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья, но именно поэтому пение его им так и нравилось: они сами подпевали птице. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клюк-клюк-клюк!» Сам им­ператор напевал то же самое. Ну что за прелесть!

Но раз вечером искусственная птица только распелась перед им­ператором, лежавшим в постели, как вдруг ее что-то зашипело, за­жужжало, колеса завертелись, и музыка смолкла.

Император вскочил и послал за придворным медиком, но что же мог тот поделать! Призвали часовщика, и он после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обхо­диться крайне бережно: зубчики поистерлись, а поставить новые так, чтобы пение звучало по-прежнему, видимо, будет нельзя. Вот так беда! Только раз в год позволили теперь заводить птицу. И это было очень грустно, но капельмейстер произнес краткую, зато полную мудреных слов речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сде­лалась хуже. Ну, значит, так оно и было.

Прошло еще пять лет, и в страну пришло большое горе: все так любили императора, а он, как говорили, был при смерти. Провозгла­сили уже нового императора, но народ толпился на улице и спраши­вал первого приближенного императора о здоровье своего старого повелителя.

—  Пф! — отвечал приближенный и покачивал головой. Бледный, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе; все придворные уже считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Слуги бегали взад и вперед, пере­брасываясь новостями, а служанки проводили приятные часы в болтовне за чашкой чая. По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина. Но император еще не умер, хотя и лежал на своем велико­лепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижный и мертвенно-бледный. Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья ясный месяц.

Больной император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел сидевшую на груди Смерть. Ока надела на себя корону императора, забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую — богато расшитое знамя. Из складок бархатного балдахина выглядывали какие-то странные лица: одни гадкие, другие милые. Это выползали злые и добрые дела императора, потому что Смерть сидела у него на груди.

—  Помнишь это? — шептали они по очереди. — Помнишь это? — и рассказывали ему так много, что на лбу у него выступил холодный пот.

—  Я не знал, — твердил император. — Музыку сюда, музыку! Большие китайские барабаны! Я не хочу слышать, что они говорят.

Но они все продолжали, а Смерть, как китаец, кивала на их речи головой.

—  Музыку сюда, музыку! — кричал император. — Пой хоть ты, милая, славная, золотая птичка! Я одарил тебя золотом и драгоцен­ностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!

Но птица молчала — некому было завести ее, а иначе она петь не могла. Смерть по-прежнему смотрела на императора своими больши­ми пустыми глазницами. В комнате было тихо-тихо.

Вдруг за окном послышалось чудное пение. То прилетел, узнав о болезни императора, утешить и ободрить его живой соловей. Он пел, и призраки бледнели, кровь быстрее приливала к сердцу императора; сама Смерть заслушалась пением соловья и все шептала: «Пой, пой еще, соловушка!»

—  А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? А богато расшитое знамя? А корону?— спрашивал соловей у Смерти.

И Смерть отдавала ему одну драгоценность за другою, а соловей все пел. Вот он запел наконец о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает бузина и свежая трава орошается слезами живых, оплакивающих усопших... Смерть вдруг охватила такая тоска по своему саду, что она свилась в белый холодный туман и улетела в окно.

—  Спасибо, спасибо тебе, милая птичка! — сказал император. — Я помню тебя! Я изгнал тебя из моего государства, а ты отогнала от моей постели ужасные призраки, отогнала саму Смерть! Чем мне вознаг­радить тебя?

—  Ты уже однажды вознаградил меня раз и навсегда! — сказал соловей. — Я видел слезы на твоих глазах в первый раз, как пел перед тобою, — этого я не забуду никогда! Слезы — вот драгоценнейшая награда для сердца певца. Засни теперь и просыпайся здоровым и бодрым! Я буду баюкать тебя своею песней!

И он запел опять, а император заснул здоровым, благодатным сном.

Когда он проснулся, в окно уже светило солнце. Никто из его слуг не заглядывал к нему; все думали, что он мертв, только один соловей сидел у окна и пел.

—  Ты должен остаться у меня навсегда! — сказал император.— Ты будешь петь, только когда сам захочешь, а искусственную птицу я разобью вдребезги!

—  Не надо! — сказал соловей. — Она принесла столько пользы, сколько могла! Пусть она остается у тебя по-прежнему! Я же не могу жить при дворце. Позволь мне только прилетать к тебе, когда захочу. Тогда я каждый вечер буду садиться у твоего окна и петь; моя песня порадует тебя, и заставит задуматься! Я буду петь тебе о счастливых и несчастных, о добре и зле, что таятся вокруг тебя. Маленькая певчая птичка всюду летает, залетает и под крышу бедного рыбака и кресть­янина, которые живут вдали от тебя. Я люблю тебя за твое сердце больше, чем за твою корону, и все же корона окружена каким-то особым священным обаянием! Я буду прилетать и петь тебе. Но обе­щай мне одно!..

— Хорошо! — сказал император и встал во всем своем царственном величии; он успел уже надеть на себя свое царское одеяние и прижи­мал к сердцу тяжелую золотую саблю.

—  Об одном прошу тебя — не говори никому про маленькую птичку, которая рассказывает тебе обо всем. Так дело пойдет лучше!

И соловей улетел.

Слуги пошли посмотреть на мертвого императора и застыли на пороге, а император сказал им:

—  Здравствуйте!

Библиотека зарубежных сказок в 9 т. Т. 1: Для детей: Пер. с дат./ Ханс Кристиан Андерсен; Сост. Г. Н. Василевич; Худож. М. Василец. — Мн.: Мал. пред. "Фридригер", 1993. — 304 с.: ил.